Мордехай Рихлер - Кто твой враг
— С нами он тоже не сносился, — сказал Чарли.
Джои сообщила Салли о смерти Ники.
— Погодите-ка, — сказал Чарли. — Я сбегаю, посмотрю — нет ли писем.
Едва Чарли вышел, Джои сняла очки и со значением спросила:
— Вы всерьез увлечены Норманом?
— Почему вы спрашиваете?
— Поверьте, не из любопытства, — сказала Джои, — а для вашего же блага вам лучше узнать сейчас, что Норман крайне непостоянный. И к тому же эгоистичный, неосновательный и безответственный.
— Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне, — отрезала Салли.
— Возможно, и не имеет, — сказала Джои. — Но вы молоды, впечатлительны. И я не хочу, чтобы вы строили воздушные замки, вот почему я вам это говорю, тогда как…
— Я хорошо отношусь к Норману, — Салли встала, — но не более того.
Возвратился Чарли, он переводил дух.
— Писем нет. А вы не останетесь на праздник? — спросил он Салли.
— Мне и правда надо идти.
Когда Салли ушла, Чарли увидел, что на глазах у Джои слезы.
— Что случилось?
— Я тоже не останусь. — Джои поднялась. — Как ты мог так со мной поступить?
— Как поступить? — возопил Чарли. — Я что, побил тебя?
— Затеять детский праздник, — сказала она. — Ты что, совсем бездушный?
XIIБолее одиноко, чем в эти первые недели лета в Лондоне, Салли никогда себя не чувствовала. Каждый день она летела навстречу приключениям — и все безрезультатно.
Два вечера она провела с Бобом Ландисом. Она была польщена и не отказала бы ему тогда после театра, если бы он, едва стащив с нее блузку, не сказал:
— Понимаешь, у меня жена, ребенок, а это так… баловство, — отчего она зашлась смехом.
По вечерам Салли долго плакала и засыпала в слезах. Она сходила в Британский музей, в театр, постояла на Вестминстерском мосту, обегала галерею за галереей, пока ноги не начинали гудеть. Вест-Энд, если не считать роскошной дуги Риджент-стрит, тоже разочаровал ее. Он показался ей второразрядным, ублюдочным слепком с Бродвея. Из всех магазинов пластинок на Чаринг-Кросс-роуд неслась мелодия, модная в прошлом году в Америке. Ипподром оглашали песни из популярного в сорок восьмом бродвейского мюзикла. В «Палладиуме» выступал Джонни Рей. На харрингейском стадионе — Билли Грэм[63]. Вечерами мимо нее проплывал строй изъеденных пороком лиц: мужчины в черных, туго перетянутых поясами плащах, шлюхи, перевалившие далеко за пределы приемлемого возраста, — ничего столь зловещего ей еще не доводилось видеть.
Поэтому Салли, обычно ленившаяся писать письма, каждый вечер садилась за письмо отцу. Она тосковала по семье, друзьям, своей такой уютной комнатке, а больше всего по ванной. И то, что она так тосковала по комфорту, угнетало сильнее всего. Ведь когда друзья их семьи, проведя лето в Европе, по возвращении говорили только о том, какая там грязь и безалаберность, она презирала их за «буржуазность» — это слово с недавних пор воплощало все самое для нее ненавистное.
Как-то вечером Салли в поисках приключений решила забросить удочку в эспрессо-барах Хампстеда. Первым клюнул roué[64] в летах — и был мигом сброшен с крючка, как улов решительно несъедобный. Далее клевали те, на кого и наживку не стоило тратить. Художник-абстракционист с неизбежно гнилыми зубами, датчанин, перелагавший китайские стихи с английских переводов Артура Уэйли[65], помощник телевизионного продюсера в черном свитере с высоким воротом и вельветовых брюках. Его звали Денис Патмор, и назавтра он повел ее на вечеринку в студию приятеля.
— Достали они меня со своим Фрейдом, — говорила какая-то девчонка, — слышать про него не хочу.
На полу сидели — не пройти — немытые девицы в джинсах и свитерах. Пергидрольные блондинки, брюнетки, кто в теле, кто — кожа да кости. Одна — долговязая, с безумными глазами и устрашающим частоколом зубов, другая с пухлой, как подушка, грудью. Мужчины, за некоторыми исключениями, были далеко не такие колоритные. Похоже, они побаивались, как бы их после очередной рюмки не схрумкали, как крекеры. Одним из исключений был тучный искусствовед с пронизывающими, в красных жилках глазами.
— Хиггинс — болван. Пока он не наденет на Ингу наручники, у этого остолопа не встает.
Задохлик, отрекомендовавшийся автором «прогрессивной фантастики», всучил Салли два билета на собрание Общества англо-румынской дружбы. Чернокожий романист вытер залитые вином руки о ее юбку.
— Мир, — сказал он, — напрочь… — и отошел, шатаясь.
Тут-то Салли и познакомили с высоким, молчаливым парнем с пепельными волосами.
— Я — студент. Меня зовут Эрнст. — Держался он скованно.
— Ты немец?
— Австриец.
Спустя несколько дней, примерно за месяц до того, как Салли предстояло приступить к работе, она снова встретила Эрнста. Столкнулись они в комнате за торговым залом «Коллетс»[66] в Хаверсток-Хилл. Когда Салли вошла, он отскочил от полки, а узнав ее, неопределенно улыбнулся.
— Много читаешь?
Черт дернул ее задать такой вопрос, сердилась на себя Салли.
— Приключенческую литературу, — осмотрительно сказал Эрнст, — книги по медицине. Меня очень интересует медицина.
— Так вот что ты изучаешь?
— Я… я изучаю законы.
Явная ложь — это было ясно обоим. Салли было ясно и другое: куртка Эрнста бугрилась.
— Пошли отсюда. — Она схватила его за руку. — Выпьем чаю.
— У меня нет денег.
— Идем, — торопила она его. — Не глупи.
Когда они проходили мимо продавца, сердце у нее бешено колотилось. Но они беспрепятственно вышли на улицу.
— Берешь в долю, — сказала Салли.
— Что?
— Книги поделим.
Эрнст помрачнел.
— Ты же не станешь ломать комедию, нет? — сказала Салли.
— Нет.
Он вытащил из-за пазухи книги. «Кон-Тики», путевые записки об Африке, англо-немецкий словарь.
— Я возьму книгу об Африке, идет? — Она стерла улыбку с лица. — Ты не студент.
— Нет, — сказал Эрнст. — Не студент.
— Как и я, — сказала Салли, когда они свернули на Белсайз-авеню. — Я — Молль Флэндерс[67], магазинная воровка экстра-класса. — И объяснила, кто такая Молль Флэндерс. — Я дурачусь. Извини.
— Куда мы идем?
— Ко мне, — сказала она, — пить чай с печенюшками.
Тут он понял, что к чему. Его это ничуть не шокировало. Но, как правило, они были постарше и не такие привлекательные.
— Хорошо, — сказал он.
В комнате царил кавардак. По полу были раскиданы книги, пластинки. На одном из стульев грудой лежала одежда. Правда, дорогая. Кожаные чемоданы, кое-как составленные на шкафу, были отличного качества.
— Не бог весть что, — сказала Салли. — Зато здесь я как дома.
Она повернулась к Эрнсту, увидела, что он скинул башмаки. И расстегивает рубашку.
— Ты что…
Эрнст притянул ее к себе, поцеловал в губы. Салли вырвалась, отвесила ему пощечину.
Эрнст не шелохнулся.
— Зачем ты привела меня к себе?
— Разве не ясно зачем?
— Ну да, — сказал он. — Я думал, ясно.
— Ты думал! А я думала, ты не прочь выпить чаю.
— Не смеши меня.
Салли уставилась на него:
— Ты это серьезно?
— Что тебе от меня нужно? — спросил Эрнст.
— Ничего.
— Значит, чай, — сказал он, — и только?
Салли взяла чайник, постучала по нему пальцем, но он, по-видимому, все еще не верил ей.
— А я подумал…
— …что я блудливая бабенка?
— Нет, но… — Он опасливо улыбнулся. — Чай, понимаю. Чай.
Однако ничего он не понимал.
— Я тебя ударила, извини, — сказала она.
И поставила на проигрыватель моцартовскую «Пражскую симфонию».
— Есть хочешь? — спросила она. — Может, тебе что-нибудь приготовить?
— Если тебя не слишком затруднит.
Она пожарила омлет. С омлетом Эрнст съел шесть кусков хлеба. Салли тем временем свернулась клубочком на кровати, ноги подобрала под юбку. И снова полилась «Пражская симфония».
— Кто ты? — спросила она.
— Меня зовут Эрнст Хаупт. Студент-юрист. Родом из Инсбрука. Получил стипендию для учебы в Англии.
— Брось заливать.
Эрнст встал. Он был выше, чем она думала. Более матерый. Поджарый, опасный, с будоражаще чувственной повадкой. Предзакатное солнце заиграло на его волосах огнем. Она прикинула, сколько ему может быть лет. Порой он казался мальчишкой, но сейчас на вид ему можно было дать лет тридцать, если не больше. Тридцать, если не больше, и он наводил страх.
— Ты не против, если я выключу проигрыватель?
Когда он нагнулся над проигрывателем, она увидела, что по его затылку змеится шрам. Ножевой шрам.
— Сколько тебе лет? — спросила она.
— По словам отца, двадцать два.
— По словам отца?
— Архив разбомбили. — Он испытующе посмотрел на нее, лицо его посуровело. — Боишься меня?
