Владимир Костин - Рожок и платочек
Через час мимо дома прошел дальний сосед, младший из братьев Камневых, Виталий. Ему было 26 лет, он работал мастером на ДСК; высокий, сутуловатый парень. Оба его старших брата, Геннадий и Анатолий, заслуженно считались опасными шанхайскими идиотами, но он, несмотря на холостячество, большую физическую силу и бездну свободного времени, не гулял, читал кое-какие книги, а если не читалось — «тупо», по мнению братьев, подкидывал гирю. Эти подробности могут иметь значение.
Этот Камнев прошел мимо дома намеренно, он был влюблен в Ольгу (то есть в Ляльку), поэтому шел не спеша — плелся, вглядываясь в темные окна. Он любил ее издалека, стесняясь, непоследовательно, она ничего об его чувствах не знала и едва замечала его самого, они не здоровались. Но он относился к ней настолько по-доброму, тепло, что, когда в доме номер 14 стал появляться маленький студентик, младший ее годами, Виталию не пришло в голову сделать студентику что-нибудь плохое, помять его и отвадить от Ольги. Другое, у него однажды мелькнула мысль химерического свойства: кто-нибудь, пусть даже брат Геннадий, нападает на этого мальчишку, а он, Виталик, защищает его, причем делает это исчерпывающе-убедительно… и так далее. Очень оригинально.
От улицы до дома — метра три-четыре, но месяц светил ярко, выхватывая из тьмы цветочные горшки на подоконниках. Поравнявшись с последним окном, Виталий запнулся: над цветками размытым дымным овалом висело Ольгино лицо. И тут же утонуло во мраке, а на его месте вспыхнул, как маячок, настойчивый красный огонек. Поэтому Виталий дважды, не в очередь, судорожно втянул иглистый воздух. И то, что называют сердцем и душой, дважды напомнило ему о себе. Какая печаль такая печаль!
Он поступил, как выяснилось, правильно. Решение могло быть единственное, достойное человека, прожившего тысячу лет. Виталий осторожно снял шапку и, не клоня головы, не глядя в окно, пошел дальше, домой, стараясь не ускорять шаг, идти спокойно и прямо. Это было, и этого не было. Полный сострадания и любви (а как еще об этом скажешь?), он думал о том, что это страдальческое курение безусловно некурящей Оли договаривает о ней все то самое высокое и чистое, чего он еще не мог знать, но что мечтательно в ней предполагал.
Он не спал до утра, даже не вздремнул, даже не закрывал глаз. На работе он был, как никогда, решителен и дерзок и, как никогда, бестолков. Начальник цеха не любил его за высшее образование и некоторый необоснованный апломб, но обычно воздерживался от критики, побаиваясь его силы и вспыльчивости. Сегодня он в отчаянии сказал Виталию много ужасных слов. А тот отряхивался от них небрежно и несамолюбиво. Когда Камнев вернулся домой, праздничный, готовый умереть за любовь, он узнал, что Оля уехала в свой Высокий Яр.
Лялька встала рано, чтобы изготовить самодельную ленточку на венок, и потратила три часа на раздумья о прощальной надписи. В итоге текст едва поместился на полотне. Стремительно мельчая слева направо, буквы худели, теряя всякую убедительность: «Прощай, бабушка, прости меня, я тебя никогда не забуду, Ляля». В половине девятого к ней пришла старуха Артемьева, чтобы проводить ее на кладбище. На месте выяснилось, что она начисто забыла, куда идти. Слава Богу, им встретился сторож, указавший, где свежие могилы простых советских людей.
Лялька хотела бы постоять и поплакать над бабушкиной могилой, но присутствие сиропно-говорливой Артемьевой ей очень мешало. Что ж, в следующий раз она придет сюда одна. Дешевый памятник со звездочкой поразил ее своей макетной несерьезностью, глупостью. На кладбище она побывала впервые.
У Артемьевой была своя корысть. Она старалась угодить Ляльке, потому что была уверена: Лялька останется на севере, и поэтому получится навязать ей квартирантов. Внучка с мужем уже три месяца сидели на ее шее, не могли найти никакого, ни самого завалящего жилья в переполненном через края студенческом городе. А тут ухоженный дом без хозяина (!), с мебелью, и сторговаться можно было, пользуясь моментом, за ту же тридцатку в месяц.
Так оно и вышло. Лялька отдала ей ключи. Перед тем она находилась по городу: запустила наследственное дело и купила продукты и валенки, которые в селе достать было невозможно. Дома перенесла все, что нужно, в чуланку и закрыла ее на замок. Много времени ушло у нее на напрасные поиски памятного ей серебристого платочка. Когда она, безнадежно вздохнув, оставила это дело и глянула на часы, то поняла, что в баню ей уже не успеть. В Высоком Яре казенная баня работала для женщин в пятницу. Ей пришлось вздохнуть еще раз.
С собой она забрала собственное нераспечатанное письмо, любимую бабушкину кофту и старинный заварничек.
Прошло месяца полтора. Однажды вечером Лялька поняла, что втянулась в унылую взрослую жизнь — поймала себя на том, что о другой не думает, огрубела и говорит с окружающими на их языке. Она испугалась: жизнь пошла по кругу — и все ее новости будут теперь зависеть от возраста и трудовых заслуг? Она достала свое длинное письмо бабушке и перечитала его за двумя стаканами чаю. Оказывается, она мало что забрала с собой в свою нынешнюю жизнь и превратилась в совсем другого человека. «Лялька» из письма (давно ли она над ним корпела?) ее раздражала. И это мягко сказано. В конверт было вложено еще одно письмо, вернее, письмецо. Его она перечитывать не стала и выбросила в ведро вместе с хроникой трудов своих и дней. «Ой, смотри, девушка, заскучаешь — беда будет», — вспомнила она давным-давно услышанное. Где, от кого? Не от бабушки, конечно…
Новое, от подвала до крыши невыносимо пропахшее масляной краской общежитие построили в центре села. Торцом оно упиралось в площадь, на которой без остатка размещалась вся районная власть и культура. Валил снег, и беспрерывный хруст снега под окном означал, что народ направляется в кино, где крутили «Зиту и Гиту». Ольга не ходила в кино — подруг она не заводила, а одной туда отправляться было рискованно, — пристанут, и еще как грубо: здешняя молодежь стыдилась своего сельского происхождения, приблатнялась через одного и уважала пошлость.
Ольга подумала: на работе, где ее защищает белый халат, где ей, сменяя друг друга, говорят спасибо разные, порой вполне паршивые люди, ей легче, бодрее, чем «дома», где она не слазит с кровати, измученная нытьем сожительницы, толстухи Анюты, учительницы начальных классов по прозвищу Кадка. От нее сбежал жених. «Сорвал цветок любви и сбежал за час до ЗАГСа. Как был, в костюме с галстуком, в нейлоновой сорочке. Все зимнее оставил. Забыл, что он партийный».
(Партийная тема звучала каждый вечер. Недавно, когда на прием явился пожилой, плешивый и потный второй секретарь райкома, с подозрением на очаговую пневмонию, заполнявшая бумаги Ольга была не к месту смущена озорной задней мыслью и не удержалась — прыснула…)
Спустя два дня, рано утром, возвращаясь с ночного дежурства, Ольга зашла в магазин, встала в очередь и сквозь витрину увидела в полный рост двух мужчин, идущих со станции через площадь. Правильно, поезд уже прибыл, гудело. Один, главный инженер местного СУ, с оживленным предновогодним лицом нес наперевес отличную пихточку. Другой держал в руках по чемодану. Чемоданы его старили. Безо всяких сомнений его звали Виталием Камневым.
Ольга сразу и благодарно вспомнила, как он снял шапку перед ее окном той ночью. По тому, как он вертел головой, вполуха слушая своего нового начальника, она с одобрением сообразила, что парень с нашего переулка уже начал ее искать.
Она почти обрадовалась, во всяком случае, не смутилась, несмотря на то, что жизнь бесцеремонно собиралась навязать ей то, о чем молчал ее внутренний голос. Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Не вышло бы так, что внутренний голос умолк навсегда. Она постояла у выхода, дожидаясь, пока мужчины свернут на улицу Свердлова. В руках полбулки хлеба, пачка печенья и сигареты «Опал». Она подумала: а ведь это почти все, что у меня есть. Посмотрим… «Идущий никогда не опаздывает?»
АГАФЬЯ: В том Городе, в который мне не вернуться, и не хочется возвращаться, потому что его нет, в том Городе мы жили, девочки, не успевшие ничего попробовать во благо. Ну, буквально: мой жених поцеловал меня считанные три раза, и все три совершенно беспредметно, я даже не вздохнула.
Мы презирали помадки Северянина и пилюльки Блавацкой, а по ночам гадали в дортуаре по системе госпожи Ленорман. Мы ненавидели самодержавие, но все, как одна, обожали царскую семью. Мы были нешуточные патриотки, как положено смольнянкам, но не умели отличить ржи от овса, клена от липы.
Выспренние, жеманные, вздорные! Все простится за честность, но вздорные же!
Мы обожали Александра Блока. Но однажды, после поэтического вечера в Университете, он, усталый и демонический, сказал побывавшей там Нинетте (она же — «Фиделька, собачка нежная»): «Страшен человек, который ничего не помнит, и он грядет. Но к тому, кто грядет, возмездием придет другой человек, который все помнит, и он будет еще страшнее». Мы тогда дружно решили, что Блок стал моветоннее паука Мережковского («допился», простодушно заметила шведка Линдберг), и принялись обожать мужественного Гумилева.
