Элисабет Рюнель - Серебряная Инна
— Совсем как мама. Она так же морщила лоб!
Мари подлила Инне кофе.
— Мне пора, — сказала Инна.
— Можешь остаться переночевать.
— Нет, пойду, все равно на улице светло. И Кновель коров не подоит.
— Приходи в деревню почаще. Я тебя навестить не могу. Ноги уже не те. И этот старый черт... боюсь, не выдержу и прибью его со злости. Хильма тоже так говорила.
— Главное не показывать страха, — ответила Инна, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Да-да, но это нелегко.
От Мари Инна вышла уже затемно. Однако Инна не боялась ходить по ночам. Она вообразила, что идет не одна, а рядом с ней Хильма. Но самое удивительное, что в ее фантазиях мама была маленькой девочкой в коротком грязном платьице. И она крепко держалась за Иннину руку. Нет ничего странного или страшного в том, что мама такая маленькая, подумала Инна. И они вместе пошли в Наттмюрберг.
~~~
Теперь Арон жил с Лурвом и лошадьми.
Ночи были белые как фарфор. Из болота доносились журавлиные крики.
С неба лился особенный, ни на что не похожий белый свет. Листва, зеленая днем, серебристая ночью, дрожала на ветру. Комары не давали спать. Слепни искусывали лошадей до крови. Арон разжигал костры из березовых гнилушек, дым от которых спасал человека, собаку и лошадей от насекомых, и они часами стояли в охряном дыму очистительного пламени.
Из Спеттлидена тоже пригнали трех лошадей, так что теперь Арон заботился об одиннадцати лошадях и двух жеребятах. В первые дни ему пришлось трудновато, но Арон быстро приучил животных к порядку. Тем более что места хватало всем и им не нужно было драться из-за корма.
Днем было тепло. Земля оттаяла и местами уже подсохла. Скоро ночами начнет темнеть, только на час, но хоть какая-то темнота.
Арон не скучал по людскому обществу. Ему нужно было одиночество, чтобы собраться с мыслями. Он ходил между лошадьми, каждая из которых была для него личностью, и рассказывал им о своей жизни. Много лет назад он сбежал, и иногда ему казалось, что его непрожитая жизнь осталась там на островах, которые он когда-то покинул. Час за часом, день за днем, год за годом она текла там без него. Здесь же, в Хохае, жил его призрак. Настоящий Арон остался там, где он его оставил. Арон даже не было его настоящим именем. Это было фальшивое имя, которое он носил как маску, скрывающую его истинное лицо.
Арону вспоминались первые годы после побега. Он жил в Исландии, где точно так же ухаживал за лошадьми. Тогда он был совсем юным и прошлое еще не успело нагнать его. Тогда он еще верил, что ему удастся начать новую жизнь. Но все покинутое, непрожитое не давало ему покоя. Ему пришлось снова бежать, снова скрываться, чтобы успокоиться. Куда бы он ни пришел, он был гостем, чужаком, и не только в глазах других, но даже в своих собственных. Арон подался в моряки. Это был единственный способ безымянному, бездомному человеку выжить в этом суровом мире. Десять лет он провел в море. Когда Арон сошел на берег в Симрисхамне, у него не было никаких планов. С корабля его выгнала война. Это от войны он бежал на сей раз.
Конечно, в море у него было много времени на раздумья. Он знал, что приговорен к пожизненному скитанию: это его наказание за то, что он совершил. И Арон принял это наказание и смиренно нес свой крест. Единственное, что ему осталось в этой жизни, это смирение. Потому что нельзя на тьму отвечать тьмой. Спасти может только свет.
Но с тех пор, как Арон оказался в Крокмюре, в нем что-то переменилось. Внутри появилась какая-то сила, которая рвалась наружу — к свету. Все, что столько лет было в зимней спячке, проснулось и требовало к себе внимания. Весна, которую он встретил здесь, напоминала ему о чем-то, она была похожа на что-то, теребила душу всем своим белым светом и разливами.
Она была похожа на голод, который прорастал сквозь него, пожирая изнутри. Казалось, вся его голодная жизнь очнулась от сна и требовала пищи, требовала реальности.
Случалось, что Арон пел наедине с собой. И собственный голос вызывал у него рыдания. По ночам Арон умолял Бога даровать ему спокойствие. Господи, помоги мне, молил он. Мне не хватает места в моей жизни.
Одиночество заполняло его дни. Арон коптил рыбу, названия которой не знал, на кострах из ольхи. Пробовал делать это по-разному. Коптил быстро и коптил медленно. Но все давалось ему с трудом. Лошади уже больше не были просто лошадьми. Они смотрели на него понимающими глазами, словно говоря: мы видим тебя, ты это ты. Иногда у него перед глазами вставали лица Соломона и Хельги. Они тоже говорили ему: ты Арон, мы видим, как ты пытаешься убежать от себя.
Дни он отмечал черточками, которые вырезал на пеньке. Каждый четырнадцатый день из деревни ему доставляли провизию. Лурв питался рыбой и всем, что ему удавалось поймать, — мышами, зайчатами, лягушками. Арону не хотелось знать подробности.
Однажды на пастбище появился Соломон: была его очередь привозить Арону провизию. Они разожгли костер и подогрели глухаря, приготовленного Хельгой. У Соломона с собой был самогон: он собирался остаться на ночь, но Арон отказался от выпивки.
— Я вообще-то не пью, — объяснил он, когда Соломон попытался плеснуть ему горячительного в кофе.
— Именно поэтому ты и должен выпить, Арон! Хоть капельку! Мы же не каждый день вот так сидим вместе в поле перед костром. Давай сюда чашку!
Арон улыбнулся и нехотя протянул руку:
— Умеешь ты уговорить, Соломон…
Они ели и пили, подбрасывая ветки в костер. И Арон, отвыкший от спиртного, быстро захмелел.
— Я спою тебе песню, — внезапно сказал он, поднимаясь на ноги. — Я долго вспоминал ее, но вспомнил не все слова.
И он неожиданно звонким и громким голосом завел длинную переливчатую песню. Арон пел с раскинутыми в стороны руками. Через пару строф ноги тоже начали двигаться — шаг вперед, два шага назад, и даже навеселе Арон правильно делал все движения. Глаза сверкали, в его осанке появилась какая-то новая уверенная гордость.
Соломон, не веря глазам своим, уставился на друга. Несмотря на хмельной туман в голове, он понимал, что видит Арона таким, каким никогда раньше не видел и каким всегда хотел увидеть. И он теперь танцевал перед ним, словно в трансе, вызванном его собственными словами, голосом, шагами.
Когда песня закончилась, Арон опустился на траву. Костер догорел, и только солнце тлело в северном небе.
— Прости, я не привык пить.
— Прости? За что ты просишь прощения? Ты прекрасно поешь! А как танцуешь! Это ты на своем родном языке пел?
Арон нехотя кивнул.
— Я не понял ни слова, но так оно и бывает, во хмелю всегда поешь на своем родном языке, так ведь, Арон? Да не хмурься ты так! — Соломон положил руку ему на затылок и слегка потрепал. — Слышал, что я говорю? Мне понравилось, как ты поешь!
— Хорошо, я рад. Мне самому странно. Обычно я так не делаю.
— А кто сказал, что человек все время должен делать одно и то же? Разве есть такой закон?
Арон поднял на него глаза. Он попытался что-то ответить, но в голове была каша.
— Может, лучше ляжем спать? — предложил он минуту спустя.
В июле, когда скоро уже должна была поспеть морошка, Арон оказался вблизи одинокого хутора, который он видел на карте. С того места, где он разбил стоянку, был виден дым, идущий из трубы в Наттмюрберге. Иногда до него доносилось мычание коров из хлева. Арон подумывал было зайти к хозяевам поздороваться, но не мог придумать подходящей причины. Может, они и живут так уединенно, потому что не хотят, чтобы их тревожили. А от Хельги и Соломона он слышал, что с этими людьми лучше не иметь никаких дел. Там живут только горбатый старик с дочерью, и оба они со странностями.
Но однажды ранним утром внимание Арона привлекла девушка, собиравшая морошку в ложбинке между лесом и болотом. Увидев незнакомку, Арон остановился и замер. Она его не заметила, а Лурв, к счастью, уже убежал к лошадям.
Девушка сидела к Арону спиной. Она собирала ягоды, сидя на корточках и время от времени делая шаг в сторону. Повсюду мигали золотисто-желтые ягодки морошки, и комары и мошки плясали и гудели в воздухе. Девушка не чувствовала на себе взгляда: она была поглощена своим занятием.
Даже сзади видно было, как она молода. У нее были юные руки, округлые плечи и молодые лопатки. Но волосы, видневшиеся из-под платка, почему-то были седыми. Арон осторожно повернул голову, решив, что это солнце давало такой эффект, но, с какой бы стороны он ни смотрел, волосы оставались серебристыми. Странно, подумал Арон и почувствовал внутри себя непонятное волнение. Интересно, кто она? Он почему-то решил, что дочь в Наттмюрберге — это ребенок, ему и в голову не пришло, что это может быть юная девушка. Но кто еще мог собирать ягоды в таком месте? Наверно, это все-таки она.
Ему следовало подойти и поздороваться, но Арон этого не сделал. Он просто стоял с колотящимся в груди сердцем и смотрел на незнакомку. Внезапно девушка разогнулась. Пройдя пару метров вперед, она снова опустилась на корточки. Арон стоял, как пригвожденный к месту. Ему надо подойти к ней, надо что-то сказать, сказать, что он пасет лошадей в этих местах.
