Жан Эшноз - Чероки
Старик заметался в постели, потом в панике открыл рот, но Фред проворно закрыл его ладонью.
— Вы мне скажете, — шепнул он, — скажете только одно: где он, этот Грасьен. Потом я уйду, и больше об этом разговора не будет.
Леон Ришо конвульсивно бился под давившей на него рукой. Его лицо побагровело. Фред чуть приподнял ладонь, освободив старику уголок рта.
— Ну, давайте же! — потребовал он.
— Скажите им, что я не знаю, — слабо выдохнул старик.
— Я вижу, вы меня не поняли, — констатировал Фред.
Внезапно он перестал ощущать сопротивление под рукой, как будто давил на пустоту. Он сдвинул ладонь с лица старика. Леон Ришо больше не двигался, жизнь покинула его, застывшие глаза были устремлены прямо на Фреда, и тот отпрянул, чтобы уклониться от этого мертвого взгляда. «Черт подери! — досадливо пробормотал он, — вот уж чего я не хотел!» Он встал, пошел к двери, на ходу с трудом сдирая с себя халат, и час спустя уже входил в пивнушку у Орлеанских ворот, где в самом темном углу его поджидал человек в низко надвинутой, скрывающей лицо шляпе и непроницаемых очках, перед которым стояла кружка темного пива.
— В богадельне дела прошли неважнецки, месье Гиббс, — сказал Фред. — Там больше делать нечего, даже не надейтесь.
— Очень жаль, — ответил месье Гиббс. — Ну что ж, тем хуже, не будем об этом.
— Вот именно, не будем об этом, — заключил Фред.
— А Бенедетти?
— Тут есть сложности, мне трудновато к нему подобраться, — уклончиво сказал Фред. — Может, вы бы занялись этим сами?
— А откуда я знаю, как это сделать? — обеспокоился месье Гиббс.
— Да я вам все объясню. Хорошо бы наладить контакт с кем-нибудь из его сотрудников, ну, знаете, с таким, кто мог бы работать одновременно и на нас. Это я могу устроить, тут я кое-что разнюхал, прежде чем говорить с вами.
— Ну хорошо, делайте, как считаете нужным. Только держите меня в курсе.
— Я постараюсь, — обещал Фред. — А как эта история с сектой — вы ее покупаете?
— Думаю, да, — ответил месье Гиббс. — Но мне и тут понадобится ваша помощь, вы должны уточнить для меня все детали. Позвоните завтра. Хотите выпить чего-нибудь?
— Некогда, — сказал Фред, вставая.
Затем, ближе к двадцати трем часам, Фред сидел в своей «Мазде», припаркованной возле малой триумфальной арки Каррузель, и читал при свете слабой потолочной лампочки «Федру» в старой школьной хрестоматии с бутылочно-зеленой обложкой, восхищаясь тем, что это название являет собой почти точную анаграмму его имени. Он читал медленно, наслаждаясь сюжетом; его волновала сама мысль о том, что некоторые преступления всегда влекут за собой другие, великие преступления. Стекла машины густо запотели изнутри, и сырость собиралась в крупные тяжелые капли, которые иногда внезапно шлепались вниз.
Ровно в двадцать три часа механизм его наручных часов разразился звонким трубным маршем из «Аиды», и Фред с сожалением захлопнул книжку. Он протер лобовое стекло «клинексом», включил газ, лихо развернулся под аркадами Лувра, пересек улицу Риволи и поставил машину на второй линии в самом конце авеню Опера. Отсюда ему были хорошо видны двери «Театр-Франсе», между которыми желтели афиши с торжественным анонсом спектакля «Федра». Здесь он снова стал ждать. Открыв книгу, он перелистывал ее, выхватывая взглядом то один, то другой стих и повторяя его несколько раз, чтобы прочувствовать смысл и очарование трагедии, что ему не всегда удавалось.
Наконец двери театра распахнулись, публика валом повалила наружу, потом наступила пауза; затем вышел персонал, и трое людей, отделившись от общей группы и перейдя улицу Ришелье, приблизились к «Мазде». Фред открыл дверцы, и троица разделилась на две части — двоих мужчин и женщину. Один из мужчин, с тусклым лицом, высокий, костлявый и коротко остриженный, носил зеленую одежду и выглядел лет на тридцать. Женщина — розоволицая пухленькая блондинка — была того же возраста. Второй мужчина, опять-таки блондин, но кудрявый, отличался атлетическим сложением и при этом необычайной бледностью; ему можно было дать двадцать пять лет.
— Добрый вечер, — сказал Фред. — Меня зовут Фред.
— Знаем, — ответил костлявый. — Она нам сказала. Так в чем, собственно, дело?
— Долго объяснять, — бросил Фред. — Надо бы сначала выпить.
— У вас?
— Нет, — сказал Фред. — Я живу в отеле.
Он развернулся на авеню Опера, чтобы выехать на улицу Сент-Оноре, а оттуда в Шатле, где находилось кафе «Сара Бернар». По дороге Фред узнал, что молодого блондина зовут Батист и что он исполняет роль одного из стражников в «Федре». Пухленькая блондинка носила имя Беатрис и играла наперсницу Федры, Панопу, ту, что возглашает в самом конце пьесы: «Она умирает, господин!» Костлявый же, севший рядом с Фредом, не принадлежал к театральным кругам, но утверждал, что зовется Берримором. Батист и Беатрис составляли влюбленную парочку и непрерывно целовались на заднем сиденье. Фред попытался было пару раз заговорить с ними о Федре, но это их только смешило, побуждая обниматься еще более страстно, и он отказался от своего намерения.
В «Саре Бернар» они заказали шоколад, который им подали в толстенных фаянсовых чашках, под пышной, дымящейся пеной. Коньяк Фреда мерцал перед ним в бокале, как отполированное янтарное полушарие.
— Это вроде как пьеса, — объяснил он, — очень похоже на театр. Вы выучиваете текст, я в целом намечаю вам мизансцену, и вы играете. Всего полтора дня — и по пять тысяч каждому.
— Ладно, — сказал Берримор. — На таких условиях я согласен.
— Значит, вам придется взять на себя этого типа. Его реакции легко предвидеть, это будет несложно.
— Ничего сексуального? — спросила Беатрис.
— Ничего сексуального, — ответил Фред, — в принципе, ничего сексуального. Но конечно, вам придется решать это по ходу дела.
— Он что, ваш враг? — осведомился Батист. — Насолить вам хочет?
— Да нет, — сказал Фред. — Бессильная вражда мне не внушает страха[17].
11
В воскресенье, к концу дня, Зимний цирк готовился открыть двери для публики. В представлении, среди прочего, должны были участвовать дрессировщица слонов по имени Лесли Богомолец, тридцать белых медведей плюс один черный тибетский, морские львы капитана Фрэна, воздушные акробаты Гонсалес и Жилетт Милан со своими кроликами. Задолго до начала этого зрелища у входа в цирк уже стояла очередь, заполонившая весь тротуар, вплоть до ближайшего бара — того, что по правую сторону; там сидели у окна Жорж и Вероника. В баре появился Бернар Кальвер, он помахал им, Вероника ему улыбнулась. Он подошел и сел за их столик.
— Видали, сколько народа? Я сто лет не был в цирке.
— Я тоже, — сказала Вероника.
— Воспоминания, — вздохнул Бернар Кальвер, — одни лишь воспоминания.
Жорж ничего не сказал, ничему не воспротивился и в результате сорок минут спустя был засажен в жесткое кресло над цирковой ареной. Бернар Кальвер сидел возле Вероники с другой стороны.
Внизу под ними мужчина с чеканным профилем, одетый в красный смокинг, что-то торжественно объявлял, красуясь в белом круге света. Позади ведущего играл, стараясь не заглушать его голос, оркестрик, состоявший из двух трубачей, молоденького тщедушного клавишника и барабанщика с куафюрой, как у куафера.
Красный смокинг скрылся, свет погас. Под куполом цирка замелькал сиреневый луч, в котором кувыркалось какое-то крошечное существо: это была обезьянка в пестром цыганском наряде, которая спускалась вниз резкими зигзагами, цепляясь за трапеции и лонжи; едва она соскочила на арену, как из-за кулис выбежал человек в золотом трико, широко раскинул руки, приветствуя публику, сбросил свой розовый плащ и начал ловко взбираться вверх по канату. Зрители, сидевшие вокруг арены, подняли глаза, Жорж открыл свои, когда зазвучали аплодисменты. Потом настал черед Лесли Богомолец, которая довольно быстро увела своих четырех слонов, предварительно заставив их ходить по канату. Потом дрессировщик птиц представил сцену на вокзале; его крикливые и щебечущие питомцы имитировали пыхтение паровоза и свистки кондукторов, а несколько говорящих попугаев вопили во весь голос: «Отойдите от края платформы, будьте осторожны, не держите двери, поезд отправляется, до свиданья, мама!» Потом еще один артист жонглировал винными бокалами, а эквилибристка держала стойку на шаре вниз головой, на одном пальце руки. Потом на арену выбежали несколько клоунов, и один из них взорвался. Наконец человек в красном объявил антракт; униформисты принялись расставлять решетки для выступления диких зверей, Вероника смеялась, слушая Бернара Кальвера, и Жорж встал.
У входа в цирк два адмирала обсуждали результаты последних скачек, напечатанные в конноспортивном еженедельнике. Они указали Жоржу, как пройти в цирковой зверинец, где он оказался единственным человеческим существом — в ожидании других посетителей, которые должны были прийти позже, после представления. Жорж уныло осмотрел отдыхавших животных: он знал их как облупленных — ничего нового, все они как две капли воды походили на самих себя. Он скорчил рожу обезьяне, благо свидетелей не было, и она ответила тем же, вполне банально, начав трясти прутья своей клетки. Жорж подошел к высокому круглому вольеру с прочным деревянным барьером, над которым вихрем кружились колибри и прочие пернатые. В полу клетки была вырыта яма — мерзкая клоака, где кишмя кишели аспиды и гремучие змеи. Жорж посмотрел вверх, на птиц. Он смотрел на них всего один миг, бесстрастным, ничего не выражающим взглядом. Внезапно он расстегнул пальто, распахнул его — широко, как обычно делают эксгибиционисты, — и крикнул:
