Вячеслав Сухнев - Встретимся в раю
Клондайк же, по правде говоря, получился совсем крохотный, потому что на Сретенке по вечерам иногда шумели пьяные и покушались срывать с прохожих одежду повышенного спроса. В милых уютных ресторанчиках иногда били морды, невзирая на иностранное подданство и даже пол гостей. К торговцам по-приятельски ходили вымогатели. Поэтому доллары и марки на Сретенку стекались не так интенсивно, как задумывалось смекалистыми градоначальниками.
После преображения Сретенки займы кончились. И до переулков, до всех этих Сухаревских, Головиных, Сергиевских, Последних, Печатниковых и прочих, руки не дошли. Народ поволновался, ожидая расселения по Большой Москве, вплоть до Мытищ и Люберец, поволновался и успокоился. И разобрал собранные было чемоданы и узлы.
Однако, взбудоражив общественное сознание, перекопав переулки траншеями и колодцами, разломав старые сараи, финско-немецкая механизированная орда в одночасье исчезла из присретенских дворов, и несостоявшийся увеселительный квартал стал напоминать разбомбленный и обесчещенный город, брошенный пресытившимися победителями. Через год-другой, как Фениксы из пепла, на задворках возродились из броса и дерьма прежние сараи, в пустующих и заколоченных квартирах появились осторожные, как волки, жильцы, а между обглоданных бульдозерами редких деревьев натянулись сами собой веревки с обычным житейским тряпьем.
Машины саночистки по раздолбанным переулкам почти не ходили, жители волокли отходы своей жизнедеятельности к мусорным бакам на перекрестках, но частенько по лени и беспечности до баков не добредали, а потому вскоре дворы стали зарастать курганчиками мусора и помоев, которые инспектировали любознательные крысы, вольготно плодящиеся в сырых подвалах и трухлявых, потревоженных техникой фундаментах. По завалам мусора, по легкопенным зеленым лужам настилали досочки, отодранные тут же от забитых накрест окон и дверей. Но досочки засасывала трясина, курганчики росли, и вскоре холеные крысы уже заглядывали с мусорных холмов в немытые окна.
Вообще очень много развелось в Москве крыс, мышей и тараканов — больше всех в мире на душу населения, хоть этот результат и миновал каким-то образом книгу Гиннесса. Вероятно, именно на Сретенке образовался гигантский инкубатор нечисти, которая ритмично, достигая максимума популяции, мигрировала в другие районы столицы. Во всяком случае, очевидцы утверждали, что им приходилось наблюдать, как уходили крысы из сретенских кварталов через Садовое кольцо, аккуратно пользуясь при этом подземным переходом у кинотеатра «Форум».
Общественность иногда била тревогу, посылала ходоков в столичные коридоры власти, но то ли ходоки навечно терялись в этих непроходимых коридорах, то ли сами власти теряли контроль над обстановкой, однако с каждым годом район в центре Москвы становился все больше похожим на грязные и вонючие трущобы, некогда гневно воспетые классиками соцреализма после посещения так называемых капстран.
За разноцветным фасадом фешенебельной Сретенки, за ее лампионами и варьете, разрасталась уродливая опухоль, полная человеческого гноя и духовной заразы. Тут гнали самогон, приторговывали ворованными запчастями и девочками, сдавали углы наркоманам и беглецам от правосудия, играли во все мыслимые азартные игры, собирали оружие и порнографические голограммы.
Водители машин саночистки нередко находили по утрам в мусорных баках окоченевшие трупы с изгрызенными лицами и со следами самой жестокой смерти. Следователи и сыщики СГБ, проклиная судьбу, проформы ради шлялись по убогим смрадным домам, по глухим дворам и, как правило, не находили преступников, а трущобные жители притворялись слепыми, глухими и даже чокнутыми, помалкивая на любых пристрастных допросах, где их били по мордасам, ущемляли пальцы и демонстрировали заряженные револьверы. Трущобники хорошо понимали, что с битой мордой жить можно, а с перерезанным за предательство горлом — нельзя.
Довольно быстро в районе-гнойнике между Сухаревкой и Трубой сложилось специфическое население — дно. Тут почти не было детей и стариков. А те дети и те старики, которые жили в разбомбленных переулках, полностью вписывались в социальные структуры своего района — грязные, вороватые, наглые попрошайки, они кружились по бульварам, Сретенке и Садовому кольцу, словно вороны с помойки. Клянчили деньги, одни — на кусок хлеба, другие — на выпивку, сводничали, сбывали по мелочи краденое и нисколько не думали о будущем. Нельзя думать о несуществующем…
Регулярные облавы патрулей почти ничего не меняли в жизни трущобников. Ну, исчезали на несколько лет или месяцев Вася-Клешня с Димой-Брынзой, исчезали, а потом снова появлялись, еще более окрепшие на свежем воздухе и физической работе. И продолжали бомбить квартиры достопочтенных граждан, пить с барыгами и спать с очередными девочками до очередной облавы. Ну, разбивали патрульные аппарат Муське-Манекенщице и самое ее забирали в участок, зато вскоре Муська снова заквашивала барду, а трущобные умельцы за умеренную плату восстанавливали порушенный агрегат. И теперь Манекенщица работала чуть больше и брала за услуги чуть дороже, пока не покрывала убытки, нанесенные «бляхами», как свойски называли патрульных жители трущоб.
Несмотря на то, что муниципальные власти и не думали восстанавливать район, квартирная плата взималась по-прежнему, как в добрые старые времена. Отказавшись от социализма, держава не смогла отказаться от его главного завоевания — плохих, но дешевых квартир. Страшные домохозяева, образы которых можно найти все у тех же классиков соцреализма, так и не прижились на новой российской почве. Председатели домовых комитетов, перекочевавшие в государство народного капитализма вместе с общественной собственностью на жилье, рассылали грозные бумажки с последним предупреждением, а кассиры домкомов с судебными исполнителями подкарауливали самых злостных неплательщиков и описывали за долги убогие кушетки, кастрюли и носильные вещи.
Лишь немногие жители могли похвастаться тем, что выкупили когда-то, до разбомбления района, квартиры у муниципальных властей. Теперь такое выгодное помещение капитала тяжким грузом висело на шее у счастливца: существование стало опасным и тяжелым, для нормального человека невыносимым, а перепродать жилье нечего было и думать.
Лимон обитал в одной такой квартире, выкупленной еще покойными родителями, — большая комната, кухня, туалет, прихожая. Для одного человека — просто хоромы. Вход был отдельный, со двора, по лестнице, накрытой шатериком. Эта уютная лестница привлекала бродяг. Несколько раз они выламывали дверь в квартиру, потому что привыкли на Сретенке к большей свободе в выборе жилья, чем остальные москвичи. Лимон, обнаружив непрошеных гостей, жестоко бивал их и выбрасывал с лестницы, не давая воспользоваться ступеньками. Когда и такие крутые меры не помогли, Лимон написал на двери красной краской: «Частное владение. Стреляю без предупреждения». Дверь ломать перестали, но чаще гадили на лестнице. Найдя однажды на лестничной площадке неизвестного со спущенными штанами, озверевший Лимон изрешетил задницу мелкой дробью. Только после этого недвижимость Лимона наконец оставили в покое.
В отличие от большинства соседей, Лимон считался добропорядочным гражданином, ибо кроме квартиры имел еще и постоянную работу, числясь живодером и получая за свои труды довольно приличную плату. Труды, надо отдать должное, были мерзкими, не на слабонервного. Целые сутки Лимон колесил в железном фургоне по Москве, бил из дробовика бродячих кошек и собак, спускался в подвалы, поливал свинцом крысиные колонии, посыпал отравой мышиные ходы. Трупы братьев меньших грузил совковой лопатой в фургон, вывозил на специальную площадку аж под Подольск и сжигал из огнемета.
Отдежурив, Лимон выпивал стакан водки и укладывался спать. В свои почти сорок лет это был общительный, несколько нервный верзила с малиновой от загара лысиной, с длинными узловатыми конечностями и нечистой кожей. Женщины у Лимона жили довольно часто. Он был влюбчив, но это быстро проходило, едва очередная подружка начинала зудеть по поводу гробовой темноты в комнате.
Снизу, на первом этаже, и сверху, на третьем, жили какие-то совершенно опустившиеся негодяи: курили травку, дрались голые во дворе, жарили в ванных комнатах подозрительные шашлыки. Любимым занятием у них было разбивание окон друг другу. Пребывая в постоянном кайфе, они не отличались меткостью, а потому часто высаживали и единственное окно комнаты Лимона, которое выходило во двор. Тому надоело возиться с остеклением, и он зашил окно снаружи толстыми досками внахлест, да еще и рубероидом обил. А на кой ему в комнате свет — он здесь только отсыпался.
Дважды в месяц выпадал Лимону обязательный наряд на очистку метро. Крысы давно облюбовали штреки подземного города, плодились и размножались тут круглый год. Наряд в метро всегда отнимал много сил — живодеры работали бригадами, старшой постоянно орал свое «давай, давай!», перекуривали редко, торопясь закончить обработку участка до того, как начнется движение поездов. Где только не находил Лимон крысиные гнезда — даже на распределительных щитах… Часто потом ему снились эти гнезда с розовыми безглазыми крысятами.
