Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь
Шимкевич изумленно моргнул.
– Откуда вы…
– Да оттуда, оттуда, – посмеялся отец Евлогий, – из глаз твоих. Все ж по ним видно. И как служится тебе, и как за жену душа болит. И как дальше жить, непонятно. – Он умолк на мгновение. Варя и Владимир смотрели на него. – Ведь это только тем непонятно, у кого вместо души пустота, а вместо веры – любовь к себе. Вот и суетятся такие люди, крутятся, а спроси – чего крутятся, сами сказать не могут толком. А у кого огонек внутри, ровно вот у лампадки, – он указал на колеблющееся копьецо пламени в углу, – так тому все наперед уже расписано. Огонек-то этот вечный, не задуть его. Убить человека, где огонек горит, – это можно. А задуть – не получится. Ну а у вас таких огоньков целых два, комнату осветить можно! – Он засмеялся, и Варя с Владимиром невольно засмеялись тоже.
Возвращались по тихой Ляховке. Ночевать шли в Серафимовский лазарет, там была свободная комната для гостей. Взбираясь на Троицкую гору, Варя остановилась, переводя дух.
– Сердце стучит.
– Давай понесу на руках, – предложил Владимир.
– Уронишь. Я же растолстела… – Он склонился к ее лицу, целуя его, она отвернулась: – Не смотри близко. Лицо отекло.
– Глупенькая моя. – Он ткнулся козырьком фуражки в ее лоб, оба рассмеялись. Снял фуражку. – Любимая.
– Я знаю. – Она вздохнула. – Я очень-очень тебя люблю.
На предложение Маркова перевестись в штаб фронта Шимкевич ответил отказом. Он выбрал другую службу – в Ударном батальоне, формировавшемся в эти дни в Минске.
Ударные части в русской армии появились явочным порядком еще в марте 1917-го – как реакция фронтовиков на засилье комитетов и Приказ № 1. В них переводились те офицеры и солдаты, которые считали, что политике в армии не место, а борьбу с внешним врагом нужно вести по-прежнему активно. В июне существование Ударных батальонов было оформлено рядом приказов уже официально. Им выдавали особую форму – на левый рукав полагался черно-красный шеврон (красный цвет означал революцию, черный – нежелание жить, если погибнет Родина), а вместо кокарды – череп с костями, так называемая Адамова голова.
Дисциплина в Ударных частях была железная. Никаких комитетов, беспрекословное подчинение старшим по чину, обязательное приветствие, молитва… Все, как до революции. Хором приносили особую клятву, завершавшуюся словами «Я – воин смерти». В наступлении ударников предполагалось использовать на самых опасных участках – они должны были прорывать оборону врага, парализуя его в том числе и своим эффектным внешним видом.
В своем батальоне Владимир получил должность помощника командира. А командиром был не кто иной, как его старый друг Павел Долинский. В последний раз они встречались вскоре после освобождения Шимкевича из тюрьмы – тогда Павел приезжал на побывку в Минск и присутствовал на венчании друга. А во время неудачного июльского наступления Долинский получил пулю из «маузера» в спину от своих же солдат, в миллиметре от позвоночника. Выжил чудом и сразу же после операции, встав на ноги, перевелся в Ударный батальон.
– Ну, про личную жизнь не спрашиваю, – грустно улыбнулся Владимир, когда они с Павлом вместе шли из расположения части. – Такие дела пошли, что не до личной жизни.
Худое, хмурое лицо Долинского стало ожесточенным. «Да у него же седина на висках», – только теперь заметил Шимкевич.
– Мне кажется, Володя, что сейчас, в эти минуты, все люди, защищающие Отечество, должны вообще забыть об этих словах – личная жизнь, – выговорил он не сразу, глядя в сторону. – Я надеюсь, ты понимаешь, что страна сейчас держится только на нас с тобой. На тех, у кого на плечах погоны. Не будет нас – не будет страны. Помни об этом, пожалуйста.
Шимкевич кивнул, про себя удивляясь тому, куда подевался училищный весельчак Паша. От кого-кого, а от него такой серьезности и возвышенности еще три года назад никто бы не ожидал.
…Так прошли июль и август. Поскольку никаких наступательных операций на Западном фронте после неудачного Кревского сражения не было, ударников держали в городе, время от времени задействуя в поимке и разоружении расплодившихся дезертиров. Иногда ударники патрулировали улицы вместе с милицией. Среди офицеров с обожанием произносили имя нового главковерха – генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который, наконец, может повернуть страну и армию на нормальный путь.
Варя по-прежнему пропадала в лазарете, рассказывала, что среди раненых стали преобладать так называемые палечники – солдаты, которые нарочно стреляли себе в ладонь, чтобы быть комиссованными по ранению.
Погожим утром 29 августа 1917-го Владимир возвращался с дежурства по части. Извозчика не брал, решил пройтись пешком. Шел и думал, что Вареньке нужно покупать новые ботики, она жаловалась недавно, что ноги опухли, увеличились на целый размер, это бывает у беременных. Потом улыбнулся, вспомнив разговор с Долинским про личную жизнь. Паша весь в службе, закаменел прямо после того случая с пулей в спину, а он, Владимир, все-таки совмещает. И как ни крути, а должна быть у человека в погонах поддержка, должен ждать его теплый, уютный дом, домашний стол, любимая…
– Эй, ударничек, куда разлетелся? – раздался внезапно чей-то негромкий сиплый голос.
Перед Владимиром, перекрывая ему дорогу, стояла небольшая группа солдат. Он быстро пересчитал их – двенадцать. Все рядовые, на погонах номер запасного полка. Вооруженные – у кого трехлинейка, у кого японская «Арисака» или трофейный австрийский «Манлихер»…
– Чего встал, капитан? – каркнул другой. – Давай сымай свои цацки.
Страха Владимир не чувствовал. Только ощущал, как внутри наливается железом какая-то пружина.
– Дай пройти офицеру, – проговорил он тихим, сжатым, ненавидящим голосом.
– Дадим, дадим, – отозвался третий. – Ты только шеврончик свой спори да погончики. Или ты за Корнилова весь?
– В каком смысле? – зачем-то переспросил Шимкевич.
Солдаты переглянулись, осклабились.
– Во малахольный. Изменником твой Корнилов оказался, понял? Сам Керенский вне закона его сегодня объявил.
– А все ударники – за Корнилова, – пояснил второй.
– Сымай, сымай, – поощрил еще один, поднимая винтовку. – Да живенько.
«Кажется, я их уже где-то видел, – холодно, отстраненно подумал Шимкевич, роняя ладонь на кобуру. – В кофейне? Или на митинге у реки? Неважно. Какая разница… Снять погоны – и остаться живым… Выбор. Мой выбор».
– А ты попробуй, сними, – по-прежнему очень тихо произнес он, глядя в упор на стоящего в центре группы солдата. – Давай, сними мои корниловские погоны. Попробуй, мразь…
Он успел выпустить в упор только одну пулю. Били его долго, кололи окровавленное тело штыками, и только огонь, который открыл по группе убийц с проезжавшей мимо пролетки какой-то офицер, разогнал озверевших, опьяненных кровью солдат.
Глава седьмая
Сознание вернулось как-то сразу, рывком. Человек, лежавший в небольшой палате Серафимовского лазарета, открыл левый глаз и посмотрел на высокий белый потолок. Потом открыл и правый глаз. Видел он почему-то хуже, мутнее.
«Что я здесь делаю? – думал человек, забинтованный и распростертый на походной койке. – И что это за комната?» Он попытался вспомнить последнее, что с ним было, но вместо памяти почему-то была странная, абстрактная пустота, словно все воспоминания вымерзли…
Дверь в палату приотворилась, и в комнату вошла женщина в косынке сестры милосердия. Она привычным движением раздвинула на окнах шторы, впустив в комнату яркий зимний свет, повернулась к раненому… и, ошеломленно вскрикнув, бросилась к нему. Рыдала, целовала руки. А человек смотрел на нее, не понимая, почему, отчего плачет эта красивая сестра милосердия, кто он, что вообще происходит…
Операцию Владимиру делал главный хирург госпиталя, одновременно возглавлявший его – иеромонах отец Николай. Ассистировать хотела Варя, но ее не пустили. На офицере не было живого места. Глаза уцелели чудом, вместо правого – сплошная кровяная корка. Девятнадцать штыковых ран. По кусочкам восстанавливали лицо, тело… Операция длилась пятнадцать часов без перерыва. Все это время Варя молилась в лазаретной церкви. Плакала и молилась. Ей, беременной, тяжело было стоять на коленях, но она стояла, пока не упала без сознания…
Витенька родился 5 ноября 1917-го. За это время много чего успело случиться – в Петрограде произошел переворот, власть взяли большевики. В Минске какое-то время царило «междуцарствие» – был Комитет спасения революции и Военно-революционный комитет, который в итоге и победил. Вернее, как победил – просто громко заявил о том, что власть в городе и на фронте переходит к большевикам. Защищать Временное правительство желающих не было: солдаты ненавидели его за то, что Керенский затягивает войну, офицеры – за то, что после объявления Корнилова изменником офицерство было практически отдано на растерзание солдатам. Владимир и стал одной из первых жертв этой расправы, которая прокатилась в конце августа по всему Западному фронту.
