Валерий Грузин - Гибель Киева
Мне не больно… Мне стыдно… Я просмотрела это чудовище… Не учуяла… Это не я отвела угрозу… Это человек. Вожак… Настоящий вожак… Но над ним кружатся эти чёрные… так что оставлять его одного нельзя…
Налив в стакан виски, сначала на полпальца, а потом и остатки из бутылки с тем, чтобы kill the bottle, Александр отправился покурить на кухню. За ним пришла собака и уткнула свою морду промеж его колен. Он погладил её и, сделав первый глоток, тяжело задумался, и чем больше думал, тем меньше мог припомнить питбуля, который обитал в их окрестностях. Кто-то его привёл. С какой целью? Похоже, этот кто-то стремился выбить из его обоймы защитницу? Чем-то она им мешает. Что остаётся? Правильно, отравить. Теперь на вечерних вы-гулах нельзя спускать её с поводка: в темноте не уследить, что подберёт. Тем более, что дворники разбрасывают отравленное мясо для крыс у входов в подвалы.
Но главное остаётся нераскрытым: кто они и что им нужно? Почему берут в кольцо?
Он встал и отправился в кабинет в поисках новой порции виски. Собака не отставала ни на шаг. Александр потрепал её по холке:
– Успокойся, Барбара. Эта тварь сюда не сунется.
Барбара подняла голову и посмотрела ему в глаза. Не мигая.
Чивас ригал закончился, и он принялся шарить по заначкам. В конце концов повезло: в сувенирном кожаном футлярчике из толстой кожи с тиснёным узором на мексиканские темы, где хранились три обтянутые той же натуральной кожей плоские бутылочки с надписью Cognac, Tequila, Whisky, он обнаружил желаемое. Виски, правда, оказался Johnny Walker. Red Label, но всё же…
Футлярчик хранился в башенке письменного стола. Рядом лежал конверт. Он наполнил стакан огненной водой и раскрыл конверт. Оттуда выпала дискета. Александр не стал вставлять её в гнездо дисковода, хотя ПК находился рядом. Он сделает это на полчаса позже и зело об этом пожалеет, поскольку перед ним разверзнется пропасть, на самом краешке которой он так неосмотрительно балансировал. А пока усядется за свой письменный столик.
Узенький, розового дерева с резной полочкой над столешницей, ограждённой бордюрчиком с изящным резным узором в виде летящих галок, и с угловой башенкой, напоминающей миниатюрный секретер: два ящичка с бронзовыми квадратиками ручек на панелях и дверца с окошком матового стекла. Стекло было хитрое: вроде через него лежащее в секретере не просматривалось, а вот вставленная за ним открытка читалась изумительно чётко. Даже едва обозначенная Боровиковским блуждающая на лице Лопухиной улыбка, не говоря уже о её полувопросительном, исполненном достоинства и осознанием своей красоты взгляде. Этот портрет, написанный российским живописцем в конце XVIII века, пожалуй, не уступит Джоконде.
Сработанный в начале прошлого века на Киевской мебельной фабрике «Кимайер», стол не поражал своим великолепием. Возможно, новым Хамам (выражение Мережковского) с их запросами внезапно разбогатевших мещан, а посему предпочитающих ампир и рококо, он, вероятно, не показался бы, но Александр его любил. За лаконичную простоту и безупречные пропорции, и, когда он, благосклонно обласканный полуулыбкой госпожи М. И. Лопухиной, усаживался за ним, душу посещали отнюдь не те плоские и пластиковые чувства, что возникали за новёхоньким евростолом итальянского производства, за особые заслуги выделенного ему в редакции.
А первоначально стол-то был не его. В огромной пятикомнатной квартире митрополичьего дома на улице Стрелецкой обитало четыре семьи. И в одной из комнат, надо же такое, – прямые потомки хозяев всей этой квартиры, мама и сын Орловские, с редкими как на то и даже на это время именами – Хиония и Ростислав. Люди они были скрытные и недоверчивые и судить за это их не пристало, поскольку, возможно, именно эти качества и спасли им жизнь.
Ростиславу было за тридцать. Был он от природы горбат, ходил с палочкой, волоча ногу в тяжеленном ортопедическом ботинке. Но голову держал прямо, чуть задирая в сторону массивный подбородок, в глаза смотрел не мигая. На его лице выделялся крупный крючковатый нос с горбинкой. Он напоминал большую хищную птицу, когда, нахохлившись, стоял на верхней из трёх ступенек, что вели к двери их подъезда, одной рукой опираясь на свою палочку, а другой на ажурное чугунное ограждение, опоясывающее довольно просторное углубление – ну прямо ров перед крепостью – сделанное для того, чтобы попадал свет в окна полуподвала.
Свой пост он занимал дважды в день на два часа. При любой погоде. И давалось это ему ой как тяжело. Жили они на верхнем четвёртом этаже, пролёты между которыми были не как в домах, построенных сегодня, ибо высота потолков в комнатах превышала четыре метра.
Впрочем, лифт в доме был предусмотрен, и на первом этаже стояла даже кабина, удивительно просторная и, несмотря на осевшую в ней полувековую пыль, светлая, очевидно, по той причине, что выше пояса пассажира была застеклена, судя по осколкам, великолепным венским стеклом с витражами. Старожилы утверждали, что с 1918 года, когда в неё попал шальной снаряд, в ней никто не ездил.
Взбираясь на верхотуру, что давалось ему с превеликим трудом, Ростислав на отсутствие лифта не жаловался. Он вообще никогда и ни на что не жаловался.
Много позже Александр постиг простенькую истину: скулёж и порода – вещи несовместные. Уже будучи газетчиком с именем, ему как-то подфартило съездить во Францию, где его пригласили на обед к сиятельной графине. Было ей за девяносто. Она плохо слышала и видела, говорила, преодолевая частые спазмы горла, однако, не вставая, просидела за столом два с половиной часа, так и не коснувшись спинки стула. Наверняка она не заботилась об этом и, скорее всего, даже не помнила о таких деталях. Да и не нужно ей было помнить: память о приличиях ей передали семь предыдущих поколений. Говорят, именно столько требуется для того, чтобы человек имел право называть себя аристократом.
У подросточка Александра столь колоритная личность, как Ростислав, вызывала огромный интерес, прежде всего своей непохожестью на окружающий мир. Но удовлетворять его удавалось урывками. Заглянуть в его комнату, тем более задержаться там, практически не удавалось. А если и выпадала такая возможность, он использовал любой повод, чтобы поглазеть на мебель, явно не имеющую отношение к фабрике имени партизанского командира Боженко, и на предметы, которые видел разве что в кино, когда показывали обиталища буржуев.
Воображение поражали массивные гнутые стулья с сиденьями и спинками из толстенной гладкой кожи с вытесненными на них гербами, стоящий на письменном столике бронзовый Данте в острой конусообразной шапочке и таким же острым, выдающимся вперёд подбородком, огромные бронзовые с позолотой шестисвечные канделябры и, более всего, занимавший добрые полкомнаты чёрный лакированный «Стейнвей».
Рояль не был мебелью, он звучал каждый день, поскольку Ростислав занимался пением с преподавателем и относился к этому серьёзно. Он обладал сильным и довольно редким, как тогда и особенно теперь, драматическим баритоном. Казалось, по звучанию он немного уступал Лисициану, в окрасе тембра входившему тогда в силу Нелеппу мог и фору дать, ну а о единственном в те годы певце Киевской оперы Данииле Колоде и говорить нечего.
Репертуар у него был до такой степени строго классический, что неаполитанские песни в нём считались отчаянной вольностью. Однако именно они и принесли ему потрясающий успех на его единственном перед публикой выступлении в клубе работников пищевой промышленности, что на Подоле (название «Пищевик» продержалось почти до конца перестройки, перед тем как превратиться в базар или в чёрт знает что ещё).
Как донесла потом молва, якобы присутствовавший на концерте какой-то партийный руководитель обронил фразу по поводу того, что, мол, что?.. В Киеве уже не осталось певцов без палочки? Столь глубокое замечание тут же приобрело ранг инструкции.
Во всяком случае, путь на сцену Ростиславу перекрыли. А ведь он перепел весь репертуар драматических теноров не только Киевской оперы, но и Большого и Мариинки. И как перепел!
Александр тоже пытался петь, правда предпочитая партии лирических теноров. Был даже такой период, когда он вознамерился снискать славу оперной примы, да сосед купил редкостный по тем временам аппарат – магнитофонную приставку и записал на плёнку в исполнении Александра арию Ленского. Подросточек прослушал своё выступление два раза подряд и после этого на карьеру певца не покушался до конца жизни.
Но не в этом дело. Как ветер имеет свою внутреннюю сторону, так и личность Александра украсилась мощью чувств, порождаемых оперой. Может, в том и роль Ростислава заключалась? Кто знает, пал бы на поле жизненном Александр, стрелой пронзённый, иль мимо…
Ростислав и на этот раз не сдался. Он овладел фотографическим делом, и настолько профессионально, что его начали приглашать на съёмки производственных коллективов. Он даже патент купил, и однажды по этому поводу к ним в квартиру проник остроносенький фининспектор.
