Джеймс Кейн - Серенада
5
Мы выехали в Акапулько к вечеру следующего дня, примерно в 5.30. Раньше четырех собраться не удалось. Она спала, а я довольно долго наводил порядок, так как не хотелось оставлять после себя в церкви бардак. Все удалось привести в прежний вид, за исключением сломанных замков, ну и еще кое-каких мелочей. Выкатить машину оказалось сложней, чем вкатить. Пришлось даже налепить на ступеньки грязи, смоченной водой, а потом еще ждать, когда она подсохнет, чтобы подъем оказался более гладким. Потом еще пришлось упихивать в «форд» все барахло, но с этим я справился быстрее, чем в первый раз, так как уже знал, что куда сунуть. Как раз к этому времени ее сиеста кончилась, и мы тронулись в путь. Вместо ручья с горы все еще катился поток, но вода в нем стала прозрачной, да и глубина уменьшилась, так что мы переправились через него без особых проблем.
В Акапулько она указала мне дорогу к гостинице, где нам предстояло остановиться. Не знаю, имеете ли вы хотя бы отдаленное представление о здешних гостиницах для мексиканцев. Это вам не сахар. Располагалась она на окраине города, у самой гавани, и являла собой одноэтажный глинобитный барак с грязным захламленным патио, или внутренним двориком. В каждой комнате стояла квадратная металлическая канистра, в таких в Мексике носят воду. Этим и ограничивалась обстановка. Воду носили со двора, из колодца, а помимо канистры в номере больше ничего не было, матрацы для спанья полагалось иметь с собой, разворачивать и класть на плиточный пол. Вот почему она повсюду таскала с собой эти матрацы. Постельное белье тоже полагалось иметь с собой; впрочем, мексиканцы, кажется, вообще им не пользуются. Просто валятся на свои матрацы, и все тут. Уборная тоже не входила в интерьер, а располагалась на улице, невдалеке от колодца. В патио стояло целое стадо стреноженных burros, так сказать, транспорт, на котором приезжают постояльцы. Мы припарковались там же, и она вынула из машины шляпную коробку, плащ, espada и ухо. Hostelero[47] показал нам нашу комнату, № 16. Из окна открывался прекрасный вид на мексиканца со спущенными штанами, справлявшего во дворе нужду.
— Ну, как себя чувствуешь?
— Очень хорошо, gracias.
— Не жарко?
— Нет, нет. Лучше, чем в Мехико.
— Тогда вот что. Ужинать, пожалуй, еще рано. Мне надо пойти и отдать в глажку костюм. Заодно прогуляюсь, осмотрюсь немного. Ну а к вечеру, когда зайдет солнце и станет прохладнее, найдем какое-нибудь уютное местечко и поедим. Идет?
— Очень хорошо. Я заниматься домом.
— Ладно. Кстати, у меня есть кое-какие соображения насчет того, где должно располагаться наше заведение.
— О, но politico говорить, что дом уже есть.
— Ясно. Не знал. Тогда иди к своему politico, посмотришь, что за дом, а уж потом отправимся ужинать.
— Да.
Я отыскал sasteria[48] и, пока мне гладили костюм, сидел там и размышлял. Думаете, я собирался тратить время на ознакомление с окрестностями, чтобы потом обосноваться там в публичном доме и стать смотрителем при шлюхах? Как же, дожидайтесь. Эти высокие ноты, прозвучавшие над аrrоуо, круто меняли дело. В гавани стояло грузовое судно, и я намеревался выбраться на нем отсюда, если, конечно, удастся на него сесть.
Уже почти совсем стемнело, когда я разыскал наконец капитана. Он обедал в отеле «Де Мехико» на открытой веранде под тентом. Черноволосый ирландец по имени Коннерс, лет пятидесяти, с бровями, сросшимися у переносицы, физиономией цвета пенковой трубки и мозолистыми загорелыми руками, длинными и тонкими, словно у какого-нибудь пирата. Я присел за столик, а он приветствовал меня следующим сердечным образом:
— Друг мой, я не знаю вашего брата из Нью-Йорка, ни дядю из Сиднея, ни свояченицы из Дублина, благослови их тем не менее Господь. Я не член ордена масонов и, заметьте, даже не интересуюсь, есть ли у вас двадцать песо заплатить за билет до Мехико-Сити. И выпивку покупать вам тоже не собираюсь. Так что вот тебе песо и вали отсюда, а я, если не возражаешь, продолжу свой обед.
Я отодвинул песо в сторону и не сдвинулся с места. А когда он снова поднял на меня глаза, ответил в той же манере:
— У меня нет ни брата в Нью-Йорке, ни дяди в Сиднее, ни даже свояченицы в Дублине, благодарен тем не менее за добрые им пожелания. Я не член масонского ордена, и в Мехико-Сити делать мне тоже нечего. И выпивка мне ваша не нужна, и песо тоже.
— Однако, судя по всему, тебе все же что-то нужно? Что?
— Мне нужно на север, если, конечно, именно туда вы отправляетесь.
— Я отправляюсь в Сан-Педро, и проезд будет стоить двести пятнадцать песо наличными и вперед. За эти деньги гарантирую прекрасную каюту на нижней палубе, трехразовое питание и самое наилучшее обращение со стороны команды.
— Даю пять.
— Не пойдет.
Я взял со стола его песо.
— Шесть.
— Не пойдет.
— Согласен попотеть. Возьмусь за любую работу в счет платы за проезд. Готов мыть палубу, драить медь. К тому же я прекрасный повар.
— Не пойдет.
— Предлагаю рецепт изысканнейшего блюда — игуана «а lа Джон Говард Шарп». Вы только попробуйте, это будет для вас откровением. Возможно, возникнут какие-то замечания или пожелания, тогда будем совершенствовать рецепт дальше.
— Первое толковое предложение с твоей стороны, дружище, но вся штука в том, где достать игуану. В это время года они обычно уходят в горы. Не пойдет.
— Тогда даю шесть песо и еще расписку на двести девять. Расписка гарантирует выплату.
— Не пойдет.
Я смотрел, как он ест рыбу, и во мне начало закипать раздражение.
— Послушайте, может, вы меня не поняли? Мне надо мотать отсюда, и мотать я собираюсь на вашей посудине. Давайте заключим контракт на выгодных вам условиях. Я твердо намерен уехать отсюда и уеду.
— Нет. Бери песо, пока дают, и проваливай.
Я закурил сигарету и по-прежнему не тронулся с места.
— Ладно. Тогда давайте напрямую, без всяких обиняков. Я певец. Потерял голос. Теперь он вернулся, ясно? Это значит следующее: если удастся выбраться из этой дыры и попасть в страну, где водятся деньги, я сумею их заработать. Буду в полном порядке. Голос сейчас не хуже прежнего, а может, и лучше. Так что к дьяволу расписки и прочее. Я просто прошу оказать мне услугу — доставить в Сан-Педро, чтоб я снова смог встать на ноги.
Он опять поднял на меня глаза, они были затуманены злобой.
— А, так ты певец… Американский певец. Так вот тебе ответ: на борт все равно не возьму, не желаю наживать неприятности. Потому как если возьму, все равно выкину тебя в море, чтоб избавить людей от таких, как ты. Нет уж! И хватит морочить мне голову, надоело!
— Чем это вам так не угодили американские певцы?
— Если хочешь знать, мне даже Тихий океан из-за них претит. То ли дело Атлантика — можно ловить по радио Лондон, Берлин и Рим. А здесь что? Лос-Анджелес, Сан-Франциско, голубая радиосеть, красная радиосеть, какой-то кастрат, призывающий покупать мыло, и Виктор Герберт.
— Он, кстати, ирландец.
— Нет, немец.
— Ошибаетесь. Он родом из Ирландии.
— Да я с ним в Лондоне встречался, еще в молодости, и сам лично говорил с ним по-немецки.
— Он специально говорил по-немецки, особенно когда встречался с ирландцами. Не хотел, знаете ли, афишировать свое происхождение. Стыдился его, вот и не хотел, чтоб они знали. Да ну его к богу!
— Да, тогда он, выходит, и впрямь ирландец, хоть и неприятно это признать. Ну а Джордж Гершвин? Он что, по-вашему, тоже ирландец?
— Зато писал хорошую музыку.
— Да он ни одной приличной ноты не написал! Все они хороши — и Виктор Герберт, и Джордж Гершвин, и Джером Керн, и этот, что вопит: «Покупайте мыло для прыщавых подростков!», и Лоренс Тиббетт, воет, как козел. Вот в Тампико я поймал симфонию Моцарта «Юпитер», вы, конечно, о ней и слыхом не слыхивали. Передавали из Рима. А в Панаме поймал «Седьмую» Бетховена, оркестр под управлением Бичема, из Лондона.
— Да ну его к богу, Бетховена!
— Ах, ну его к богу, вот как?! И это осмеливаетесь говорить вы? Впрочем, чего ждать от торговца мылом. Да знаете ли вы, что он был величайшим композитором в мире?
— Ни хрена не был.
— А кто тогда, кто? Не иначе, Уолтер Дональдсон?
— Погодите минутку.
На веранде уже собралось несколько mariachis, но публики было еще мало, поэтому стояло временное затишье. Я подозвал одного из них и взял у него гитару. Настроена она была, как ни странно, нормально. На пальцах еще оставались мозоли, с времен той работенки в Мехико-Сити. Я сыграл вступление к «Дон Жуану» и запел. Не выпендривался, не актерствовал, просто пел вполголоса, а закончив, отбил такт и прижал пальцами струны.
Он к тому времени перешел к десерту и молча поглощал его. Потом подозвал гитариста, довольно долго чирикал с ним о чем-то по-испански и положил на столик несколько бумажных купюр. Гитарист притронулся к шляпе и отошел. Официант забрал тарелку и, стоя у стола, пялился на него.
