И. Ермаков - Володя-Солнышко
– Может, и знает, – загадала старуха. – Это правильно ты приметила – самостоятельный взгляд. В мире нет живота ни умней, ни упрямей козы. Всех и всяких зверей циркачи могут выучить, а козу – вот вам хвост! Не желает! Ум ей не позволяет персоной своей помыкать. «Была я козой и козой я останусь. А в балаган – не пойду!»
– Но тебя-то она слушает, по дорожкам водит.
– Может, это ей и заповедано – убогому послужить. Оконтузило ее в прошлом году, пока я в бабоубежище, глупая, сиднем сидела. Как заслышит теперь иропланы – ре-ве-еть!..
– Сирену дает, – засмеялась Павлинка.
– Козель, козель, козель!.. – послышался чей-то ласковый голос.
Павлинка оглянулась и предупредила бабусю:
– Немец!
– Козель, козель, козель!
Бабка заторопилась к козе:
–Чего козель? Ее Катькой зовут... Ты чего заухаживал, заподластивался?
– Здрав-ствуй-те, беля-русский старушка! Скажите, пожалуйста, вы есть хозяйка для этот приятна животна?
– Хучь бы я. А чего тебе надо? – нащупала Катькины рожки слепая.
– Мне нужно пить коз-ли-но-е молёко. Я есть немношко больной. Продавайте мне, белярусска старушка, кажды день два-три стаканы козлиное молёко.
– А чего у тебя болит?.. («Поскорей бы скрутило!» – отплюнулась повдоль ветра старушка).
– Как это по-русски?.. Селезень больной. Этот вот селезень, – потрогал германец свой тощий живот. – Домашни мой доктор рекомендоваль моей болезни пить козлиное молёко.
Немец был долговяз и сутул. В разговоре подтягивал правую ногу, жестким рантиком сапога почесывал голенище у левой. Хрящеватый, с большою горбиною нос скучно свешивался с желтовато-печальной физиономии. Голубые, навыкат, глаза с красной сеткой прожилок в белках с просительной грустью смотрели на Катькино вымечко, на слепую старушку, на Павлинку.
– Я даю вам настоящий марки. Пусть смотрит девочка. Я даю вам... Это аванс! Ма-га-рытч!
– Не за что нам с тобой его пить. Тебе само пользительно поскорей... копыт откинуть... – подбирала невнятные немцу иносказания лихая старуха. – Не будет тебе молока! Коза чуть присягу не приносила...
Павлинка во время дернула бабку за кофту. Ведь сейчас распалится, встопорщится старая и пойдет, понесет, как тогда за иконку.
– А где вы живете и служите, если вам молока приносить? – вступила в переговоры девочка.
– Служу я в депо. Там есть мой кабинет и кровать. Я есть не солдат, не военни, я есть инженер. Этот день я пошёль сам край города смотреть специальни коза.
– Вам, стало быть, прямо в депо приносить? – зачастило у Павлинки сердечко.
– Да не дам я ему молока, сотлей его селезенка! – опять взбунтовалась старуха.
– Погоди же ты, бабка! У меня у самой есть коза. Еще лучше твоей. Настоящие марки вы обещаете, пан инженер?
– О, да! Спрашивайте инженер Гюнтер. Вы славна девочка. Возьмите.
Немец отсчитал ей несколько мелких купюр.
– А меня...пустят туда... к вам?
– О, да. Делаем так. Завтра утром в десять часов ждите меня у вокзальна комендатура. Я вам делаю пропуск. Инженер Гюнтер больной человек, но инженер Гюнтер отлични специалист. Он должен жить, быть здорова и много работать.
Гюнтер расчувствовался, достал из кармана платок.
Коза вдруг заметалась, тревожно заблеяла, поскорее упрятала мудрые очи и бороду в бабкином фартуке. Над городком набирали высоту немецкие самолеты. Это с окрестных аэродромов. И в погожие дни, и по звездным ночам вздымаются с них хищные, наглые стаи бомбардировщиков, взмываю! в подвысь юркие стремительные клинья истребителей.
К Москве. На Москву.
– Я буду завтра ожидайт, – протянул Павлинке тонкую бледную руку Понтер.
Приняла. Пожала.
* * *Операцию так и назвали: «козлиное молоко».
В первые дни Павлинка носила пану Гюнтеру просто коровье, сливая из маминых кринок густые вершки, а через несколько дней Сам-Суматоха привел ей от лесника Кукаречки козу.
– Сам два раза доил. Ох, вкуснятина! Я дою, а волки из-за кустов смотрят, облизываются.
– Понесло!.. – взъерошила ему чубчик Павлинка.
«Если Гюнтеру вкус заприметится, скажу, молочаем в избытке козу накормила. Оттого, мол, и разница. Сбрешу что-нибудь...»
Гюнтер – да! – мог распробовать. Пил обычно он небольшими глотками, чмокал, смаковал. Чуть не за каждым глотком щупал хворого «селезня».
Павлинку встречал неизменно приветливо, вежливо. Раза два угощал шоколадом. В кабинете стояла сконструированная самим Гюнтером сильная электроплитка. Молоко он всегда кипятил и при этом, в который уж раз, рассказывал Павлинке:
– Древняя восточная медицина остерегает нас. Врач Авиценна, указывайт на козу и козлиное вымья, говориль: «Вот идет она и несет мешок лихорадки». Понимаете? – настораживал Гюнтер длинный костлявый палец. – Целый мешок бру-цель-лёз! Целый вымья! Обязательно надо всегда кипятить!
– Почему вы так хорошо говорите по-русски? – спросила однажды Павлинка.
– С моим удовольствий отвечу, – глотнул теплого молочка пан Гюнтер. – Настоящи инженер должен знать два-три иностранни язык. Германия – технический инженерны ум.
* * *Хворая гюнтеровская селезенка оказалась для партизан настоящей находкой. «Своя селезенка на транспорте» – шутили в разведотделе.
Ждали с «большой земли» механизмы.
Павлинку хвалили.
Наступил день, когда Гюнтер не кипятил и не пил целебного козьего молока. Павлинке было даже немножечко жалко душевного немца, но, припомнив его похвальбу: «Германия инженерный, технический ум», девчонка с надеждой и долею робости посматривала на свой «хитро-мудрый» бидончик. Там, на донышке, под молоком, утонула сегодня магнитная мина. «Иду и несу бидон лихорадки...» – переиначила она восточное изречение.
Железнодорожная охрана – есть пропуск, нет пропуска – тщательно проверяла содержимое узелков, корзинок, пакетов. К Павлинке, правда, привыкли, да и имя «пан Гюнтер» вызывало почтение, но все равно холодело сегодня в груди. Представлялось: запустит фриц руку в бидон, нащупает мину... С руки потечет молоко, а в ладони у немца затикает часовой механизм...
Павлинке надо сегодня найти, разыскать среди многих других эшелонов, тот, который с цистернами. В них прибыл авиационный бензин. Бензин рвется. Мгновенно горит... Маленькая магнитная мина должна пустить «стратегический узел дорог» на воздух, должна уничтожить хотя бы бензин. Потому что погожими днями и по звездным ночам вздымаются с окрестных аэродромов хищные, наглые стаи бомбардировщиков, взмывают в подвысь юркие стремительные клинья истребителей.
К Москве. На Москву.
И это для них – бензин.
Сегодня аэродромы притихли. На город катилась гроза.
На подходе к депо Павлинка юркнула под ближайший состав, и серой сторожкою мышкой поползла под вагонами. Оглядится налево, направо из-под самого колеса и, коль пуст коридор, промелькнет под второй эшелон. Так она миновала четыре состава. Один дернулся. Еле-еле успела упрыгнуть из-под колеса...
Вот он, нашла. Длинный узкий пролет между товарняком и цистернами. Не успев отдышаться, заслышала чьи-то шаги. Хрустит гравий, шаги не спешат. Сжалась в маленький комочек у холодной станины колес. Теперь видит шаги... Сапоги. Переждала. Ее миновали. Высунула голову из-под колеса, шея чувствует его холодный внутренний выступ. Часовой удаляется. Надо выбрать, опознать цистерну с бензином... Нюхнула. Нос со страху, должно быть, не чует ни аромата, ни смрада. Наглядела под крышкой соседней цистерны чистую, без мазутных подтеков, сухую совсем боковину. Может быть, это бензин? Он быстро испаряется – потому-то цистерна сухая и чистая.
Погрузив вздрагивавшую пятерню в молоко, нащупала мину. Еще раз огляделась и вырвала пусковую чеку. Дал голосок часовой механизм: тик-так, тик-так... Метнулась к цистерне. Мина жадно и хищно прильнула к ее металлическому подбрюшью...
...Павлинка была уже метрах в трехстах от станции, когда осадил ее, приморозил ей ноги настигнувший грохот. В самом деле – присела. Но был это вовсе не взрыв. Это катила на город гроза. Куры шли в подворотни, слышно было, как постреливали стручки на акациях, день таинственно прятался, сизым стал подорожник.
«Что же взрыв? Где ее взрыв? Ведь она же зачикала... глина...»
Павлинка начала останавливаться, хотя ей и приказано сразу немедля идти к партизанам в леса. Напряженно прислушивалась, рот ее полуоткрыт, шея вытянута. На улице предгрозовая парная теплынь, а ее ознобляют мурашки.
Снова гром. Теперь он подрос, заворчал басовитей.
–Лезешь не в свое дело! – погрозила девчонка небесному грому тугим кулаком.
Далеко и неслышно пела смертную песенку мина. Пела, пела и вдруг заикнулась... «Тик» выговорила, а на «так» онемела.
И... взрыв!
Над путями взметнулось оранжево-светлое пламя.
