Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти
И поехали мы "снимать дачу". Ничего мы не выходили, лишь одна недостроенная баинка предложила близ озера себя за две сотни: "Здесь будет пол, здесь сени,-- круглолицый крепыш-хозяин втолковывал нам, расхаживая по шлаковой засыпке. -- Байню делаем, сын у меня спортсмен, так он из Швеции привез финскую электрическую байню, сауна называется. На один год сдать хотим, чтобы раскрутиться". -- "А там жить можно?" -- задрала Лина голову на чердак. "Везде можно. И в тюрьме люди живут,-- усмехнулся хозяин. -- А жары вы не бойтесь, крыша шиферная, она не притянет".
С Финляндского позвонил. "Как нос?" -- будто бы невзначай спросил. "Так же. Ну, папочка, приезжай, у нас обед вкусный. Лера поела, сейчас уроки готовит".
Эти уроки, доченька, и ныне у нас на стене. Взяла ты тогда бумагу, нарисовала большенные буквы: ЖИ-ШИ, ЧУ-ШУ, ША-ЩА. "Папа, смотри, это я сделала. И это я тоже", -- показываешь на человечьи фигурки. Вырезала их, кнопками пришпилила к стене. Гербарий твой антропологический, доченька: это, видно, те люди, которых бы ты на своем пути встретила. Кто они? Кем бы для тебя обернулись? И еще на книжном шкафу лежит пожелтевший листочек -любовное твое письмецо.
Был тогда в детском саду шустрый стригунок по прозванию Коля, и начал он тебя отличать. "Мама, а почему они нас зовут тили-тили-тесто, жених и невеста?" -- однажды сердито спросила. "Потому что вы дружите". -- "А что такое невеста?" Объяснила мама, как смогла. И тогда, не сказавши худого слова, решительно подбежала к столу, взяла карандаш, зеленый, листок в клетку, начала очень твердыми, аккуратными палочками сочинять первое и последнее любовное послание. Как стихи, столбиком, ставила, не соблюдая переносов и вольготно задом наперед переворачивая буквы:
коля ты нед
умай што
R теб енивеста
R тибе праста
я девачка лера.
Что подумал вышеозначенный Коля, получив такой меморандум, неизвестно, но на другой день последовал телефонный звонок. Вызывал он. Разговор как будто закручивался сурьезный, потому что "прастая девочка" вдруг стукнула трубку рядом с аппаратом на стол, побежала. "Доченька, ты куда? В уборную?" -- "Да... -- удивленно остановилась. -- А как ты догадался? Папа, а что такое тонкие черты лица?" -- "Красивые". -- "А у меня тонкие?" -- "У тебя?.. Нет, нос нашлепкой. И губы толстоватые". -- "Правда?" -- весело обтрогала их. "Правда, но черты, может, будут еще и тонкие". -- "А когда?" -- "Лет в семнадцать". -- "У-у, как долго..." -- "А разве ты хочешь быть красивой?" -"Да!.." -- "Зачем?" -- "Чтобы любили!.." -- "Кто?" -- "Ты!.. ха-ха-ха!.." -убежала в жутком смущении.
Ах, Коля, Коля, нехороший вы человек, из-за вас и я теперь буду думать, сколько женственного было бы в моей простой девочке. Сколько искрилось в ней. Но "которая искра не упала, та и не ожгла", Коля, погасла.
Поздно вечером проверял, слушал: ноздря заложена. Крепко, насухо. Не может простой насморк так странно гнездиться в одной ноздре. Да и насморка нет -- просто не дышит. Тамара, что поначалу отмахивалась от моей мнительности, тоже мрачно смотрит по вечерам, как ты спишь, приоткрыв рот. И как в тот, в первый раз, мы назавтра вдруг решаемся в поликлинику, к лорингологу. Вновь ведет тебя мама, возвращается: "Нос забит, а так ничего нет". Нет? Отчего ж и вторая ноздря почти что не дышит? И созваниваемся уж с онкологами. "Ну, смотрели они так и эдак -- Нина Акимовна... -- рассказывает Тамара про доцентшу, эффектную женщину с прохладным красивым лицом, которой представила нас Калинина. Это там же, на Чайковского, наверху. -- Сказала, что гайморит. Нафтизин выписала, капли такие. И ментол".
Без толку. И опять вы едете в н а ш Педиатрический институт. Там профессор Гробштейн, от одной лишь фамилии которого взмывает душа, спрашивает: "Она у вас не могла что-нибудь проглотить? Пуговицу?.. -любезно уточняет профессор.-- Ты ничего не глотала?.." -- "Нет..." -- тебе даже немножко смешно. А чего смешного, ведь уже побывали вы с мамой и в ЛОРНИИ, видели, что глотают люди: вилки, ложки, гвозди и прочие железо-скобяные изделия. Ох, Лерочка, почему ты не шпагоглотатель? Сейчас бы они вытащили рапиру д'Артаньяна, и все стало бы хорошо. И опять в ЛОРНИИ -снова снимки там с тебя шлепают, всовывают их в черный конверт, вручают, чтоб нести вам самим на Чайковского. "Аденоиды!..-- наконец-то решительно говорит Нина Акимовна. -- Я могу это хоть сейчас вырвать".
Аденоиды... оказывается, пятнадцать процентов из нас, грешных, владеют этой недвижимостью и даже не знают, что такие богатые.
Как тревожно, тягостно в нашем доме. Так в театрах, в кино реостаты неумолимо давят свет. Так встает над краем земли черно-синяя туча и находит безмолвно, в безветрии. Две недели назад еще верилось: пронесет стороной. Но ползет, нахлобучилось мглисто на солнце, стелет ближе, наслаивает рваные, серые, темно-бурые. Незаметно уж смерклось. Чернота, что пугала на горизонте при солнце, стала привычной -- она над тобой. И глядишь с удивленьем туда, где цветет, удвигается от тебя голубой, безмятежный закраешек неба. И по-новому тешишь себя: это раньше, под куполом ясного дня, казалось, что страшно. Но рвануло, пробежало черно-белым дрожаньем по листьям, зароптало да стихло в недвижном и ждущем. Кап... кап... -- несмело упало в мягкую пыль, опахнуло ею взбудораженно, душно. Проворчало что-то вдали в черно-буром кабаньем брюхе, и блеснуло клыками -- будто дернуло веки. Ветер резко, рывком заголил тополихам подолы, бухнуло, врезалось: трах-ба-бах!.. Далеко. Но уже. Не уйдет. Оглянись напоследок, видишь, там золотится светлый обмылочек. Над чьими-то жизнями.
Мы глядим с Тамарой друг другу в глаза, хотим утвердиться в том, чему научили врачи, и не верим уже ни себе, ни им. Предугадки мои и раньше кишели, копошились выгребными червями в душе, но теперь выползала, превращаясь в навозную муху, мысль. С лапками да с нелетными пока еще крылышками, вот-вот взлетит и отложит яичко.
Каждый вечер, мучая тебя, мучается мама (нафтизин, ментол, перекись водорода), но пока не пришла пора процедур -- тихий ангел витает над вами. Вы вдвоем на диване, под пледом, читаете книгу дедушки Дурова "Мои звери". Это мамина, детская. Пожевало ее маленечко время, местами обгрызло, но читать можно. "Шут-сатирик Владимир Дуров", -- аттестует его в предисловии некто Алтаев. Ну и ну, попробуй сегодня сказать такое о ком-нибудь из натуральных шутов. Не читанный с далекого-предалекого детства, не переизданный, жил великий дрессировщик на наших антресолях в нехитрых, грустных житиях своих зверушек. Жил и жить будет наперекор нерадивым, подневольным издателям, ибо была у него такая душа, которую не остудит и время. Было в коробе доброго дедушки Дурова припрятано кое-что и про наш сегодняшний день.
"От матери... -- читала Тамара, --Запятайка унаследовала многие из ее замечательных способностей. Кроме того что она была очень недурным математиком, она могла бы поспорить с любым школьником, когда с глубокомысленным видом указывала на моря".
Мама, а как это она указывала? Бегала к морю?
Нет, глупенькая, есть глобусы, карты.
Я знаю, я видела.
В пятом классе будете проходить.
У, как долго.
Вот сейчас, в семьдесят втором, ты кончала бы тот самый пятый. "Мама, а мы поедем на море?" -- "Поедем... -- глянула на меня, вновь взяла книжку. -Вот поправишься и поедем. "В Рязани, куда я приехал..."
Лерочка, еще есть время, давай на минутку прервемся. Я надеюсь, что когда-нибудь все же найдутся и на нашей разумной земле разумные люди и переиздадут эту книгу. И тогда дети твоих сверстников (или их внуки) сами прочтут эту полную любви, доброты и потому вечную книгу. Но о том, что хочу вспомнить, уж никто не расскажет. Помнишь ли ты Большую Ижору, дачу шестьдесят четвертого года?
В то лето, вытряхнувшись за два предыдущих, вняли мы наконец-то здравому смыслу и поехали не в захламленные дачниками места, а подальше, в Лебяжье. От одного названия этого сладостно холодела душа -- должно быть, пруды с лебедями, беломраморные особняки, сосновые кущи. Но ведь сказано было в скороговорке: "Саша шел по шоссе и сосал сушки": ни черта не было. Уж совсем отчаялся он, когда отыскал за семь гривен верандочку. Наняли на другой день ЗИМ-такси (тогда еще были такие), и всем табором двинулись через весь город. Прибыли, разобрали тюки, задернули марлей окна и... увидели, что папаша впервые дал маху: как жить на веранде, если ни прихожей, ни кухонки нет? Правда, готовить можно и на крыльце, но там задувные прибрежные ветры. В комнате? Но разве для того едут на дачу, чтобы вдыхать керосиновый смрад? В общем, утречком (благо хозяева ушли на работу) утоптали мы дезертирно наши жечи, сели на попутный грузовик и вернулись в Большую Ижору, через которую так высокомерно проскочили вчера к лебедям. Сгрузились на развилке, по-цыгански расселись. Одна шоссейка ведет в Эстонию. Значит, нам туда дорога, Ижорская улица в Усть-Нарву нас ведет. Полдня безуспешно голосовал этот папочка. На что он рассчитывал, непонятно, ведь это не Разлив, это полтораста верст, места, заезженные богатыми дядями. Хорошо, Тамара разговорилась с какой-то женщиной, и та присоветовала невдалеке домишко, дешевый, шестьдесят рублей за все лето. И корова есть. "Сходи, мне понравилось. Только дочка у нее больная. Полиомиелит, что ли?" Полиомиелит от молока, от коровы? Значит... Но домишко славный, хозяйка еще лучше, обо всем столковались, оставалось одно и приступать к нему труднее всего.
