Марта Кетро - Зато ты очень красивый (сборник)
– Художники! А ну быстро жрать! Все стынет! Я кому сказала!
А однажды, когда Артем все не мог оторваться от задания по композиции – он писал двенадцать супрематических полотен сразу, как Бендер, дающий сеанс одновременной шахматной игры, они были расставлены везде, на мольбертах, на стульях, у стен, – Виви, отчаявшись его дозваться, пришла, молча понаблюдала за ним и наконец сказала:
– Артемчик, иди покушай! Целый день голодный, разве так можно? Ты мне покажи, какие квадратики каким цветом закрашивать, если тебе завтра сдавать, и я покрашу пока, а ты покушаешь!
Я выронила кисть, нагнулась за ней и, не в силах сдержаться, повалилась на пол, повизгивая от смеха.
Артем тоже заходился хохотом, вытирая слезы рукавом, пачкая лицо краской.
Виви, не понимая, в чем дело, задохнулась от обиды и ушла на кухню плакать.
– Вы надо мной смеетесь! – кричала она, когда мы пришли ее утешать. – Вы думаете, вы одни умные, а я просто идиотка, да? Тупая продавщица?
– Вивианочка, что ты, любимая! Мы смеемся только над собой! Ты все очень правильно сказала – уж такие мы художники, что уж и не поесть, можно подумать! А давай нам борща! Мы его уничтожим! Твой борщ – это же истинный шедевр!
– С пампушками, – всхлипывала Виви, – я хотела, чтоб с горяченькими… Но все остыло уже… А разогревать – не то…
Игра, конечно, уравнение с тремя известными «х», мы – художники, она – маленькая хозяйка большого дома, но кто сказал, что к себе всегда надо относиться серьезно?
А любовь? Конечно, у каждого из нас была любовь – там, за кадром. Любовь была саундтреком нашей жизни, и что за фильма без музыки? Музыка – душа фильмы, она помогает понять характер героев, она раскрывает тайные смыслы сюжета, но на ход его, собственно, не влияет.
Так мы думали. И ошибались, понятное дело. Ну, я ошибалась, по крайней мере.
У меня был – возлюбленный? любовник? – не знаю, как и сказать. Слово «бойфренд» тогда было не в ходу, да и не был он мне мальчиком-другом.
Он был вдвое старше меня, бывший жокей, маленький злобный дьявол, любящий только две вещи – риск и джаз. Когда мы выходили на люди вдвоем, то выжигали злыми насмешками все вокруг. Как жухлую траву.
И у него, и у меня были другие, ну, вы понимаете. У любви, как у пташки, руки, а если руки отрезать птице… И если ноги отрезать – тоже.
Не знаю уж, что мы давали друг другу, кроме свободы, но я его любила. Одного его и любила.
А потом появилась она. Лёля. Оля, Оленька, Олюша. Голубоглазая блондинка, барби-сайз. Два высших образования – юридическое и экономическое, а взгляд – ангельский, и руки маленькие, нежные, как белые лисенята.
Увидев, как он начинает оглядываться, стоит ей только отойти, искать ее глазами, как прижимает к себе – нежно и властно (не без пафоса, да, словно танго танцует), я поняла: все, прошло мое время. Вот кто теперь у нас королева бала.
Нет, я его знала, конечно, жеребца дурноезжего, знала, что вся эта бабья карусель никуда не денется. Но Оленька – это было насовсем. Если вдруг сама захочет.
А я очередей с детства не люблю, и вписываться в этот парк аттракционов у меня охоты не было.
Не спрашивайте меня, какая разница – и раньше ведь были у него другие, ну и что?
А ничего. Перетасовался стос, и карты легли иначе, и мне этот расклад не подходил.
Мы были любовниками – сколько? – года три, и я знала его как себя. Знала: разлюбил. И отступилась.
Видеть его я не могла. И не видеть – не могла. Куда мне было деваться, куда бежать?
Замолчала. В молчании человек становится цельным как орех. Твердым.
Утром гоняла собак. Днем садилась за мольберт, много писала, слушала всё египетский думбек, максум, максум, сломанный пополам, If you break my heart…
Сердце я еще не ломала. Руки, ноги, ребра – это было, а так вот – не доводилось.
И я слушала максум, максум, ветер пустыни, день за днем.
Случайно продравшись сквозь закруживший меня бесконечный ритм, я вдруг услышала тишину. Удивилась – дома у нас тихо не бывало. Огляделась.
Никого из посторонних не было, даже натурщиц. Виви, терпеливо застывшая среди подушек, смотрела на меня с состраданием. Артюша не столько писал, сколько бегал варить кофе, который я употребляла в промышленных количествах. И даже собаки, казалось, старались не цокать когтями по старому дубовому полу.
– Поплачь, тебе легче станет, – сказала Виви.
Я вытерла кисть, бросила в банку. Откинула голову, рассмеялась. Артюша тоже заулыбался. Виви встала с колен, защелкала пальцами, пошла к нам, пританцовывая, вращая бедрами.
Мы смеялись, танцевали втроем под арабские барабаны, собаки тоже развеселились, скакали вокруг, скулили, толкались.
Все-таки саундтрек, думала я, любовь – это музыка. Музыка разная бывает. А жизнь – вот она.
А через неделю позвонила Лёля. Оля, Оленька.
– Глория, здравствуйте… Это Ольга… Вы… меня помните? Приезжайте… приезжайте к нам, пожалуйста… – И плачет в трубку, сдерживается, но я же слышу. Тоненько так, как котенок.
Я подхватилась и поехала. Ни о чем не думала, хотела видеть.
Дверь открыла она, Оленька. Глаза заплаканные, дергает покрасневшим носом, смешно, как кролик.
Милый мой, лютый, несгибаемый, не умеющий отступать, тупо нарвался на драку в подворотне. Били арматурой, похоже, трое, не меньше. Глаза заплыли, нос сломан, губы разбиты, размазаны по лицу – страшно смотреть.
– Врач был? – спрашиваю.
Оленька мотает головой:
– Нет… Не хочет… Не разрешает… – и ревет.
– Ладно. – Беру телефон, начинаю набирать номер.
– Ты… куда… звонишь? Гло… паршивка… не смей…
– Лежать. Плохая собака. Да не дергайся ты, Вовке звоню… Владимир Викторович? Здравствуй… Да, я. Да, по делу. Беда у меня. Кобеля избили на улице… Ну, известно, какого кобеля… Нет, руки-ноги целы, ребра, может, переломаны. Нос сломан. Почки отбиты. Кашляет кровью, ссыт кровью… Вчера… Ага. Ага. Спасибо… Ждем, спасибо.
Милый мой заползал в простынях, в горле заклокотало, на губах появилась розовая пена.
– Он умирает, умирает! – завыла Оленька.
– Тихо, тихо. Никто не умирает. Смеется он. Привыкай, он смешливый. Что ж ты его не раздела, не обмыла? Присохло все…
– Не дает… Не пуска-а-а-а-е-е-ет… Не трогай, говори-и-и-ит… И-и-и-и-и-и-и. – Оленька горько заплакала, утираясь рукавом, как кошка лапкой.
– Ну, не плачь, все будет хорошо. Все хорошо. Да его палкой не убьешь, даже если и захочешь. Ну-ну. Поди вот водички вскипяти, а? Давай я приду сейчас.
Оленька кивает, всхлипывая, уходит на кухню.
Я наклоняюсь над милым над моим, осторожно глажу по слипшимся от крови волосам:
– Ох и баран ты, хабиби… Ну баран… Девку напугал…
Он снова булькает горлом, хватает за руку, целует пальцы разбитыми, сухими губами.
Чайник засвистал, я ушла на кухню, пошарила по полкам, заварила сонного зелья.
– На, отнеси ему.
Но Оленька вжалась в подоконник, испуганно мотая головой, – бедный маленький белый кролик.
Ладно, пошла сама, подняла милого моего на плечо (вот когда пожалеешь, что сиськи не выросли хотя бы третьего номера. Положила бы буйну головушку на мягкое, в сиськах любому спокойно лежится, а так – ключицы торчат, неудобно). Напоила, уложила, обтерла лицо водой с уксусом, стала срезать одежду, как с покойника, отмачивая перекисью там, где на кровь прикипело.
Оленька помогала толково, без суеты. Нос заострился, глаза сухие – храбрая девочка, просто не привыкла к такому.
Потом Вовка приехал, толстый, красивый, голова круглая, как футбольный мяч, ручищи как у мясника, и здоровый, здоровенький, просто пышущий здоровьем, словно сдоба – жаром.
– Ну, что тут у нас?
Сдернул простыню с моего сокровища, языком зацокал. Дальше там было еще красивше – по всему телу вспухшие черные и багровые полосы, ссадины, кровоподтеки. Чисто Кандинский.
Долго осматривал, ощупывал, потом нацепил на нос смешные круглые очки, сел писать.
– Ну что я тебе скажу? Каркас цел, ливер отбит, конечно, весь… Дурак ты, Костя. Слышишь меня? Тебе сколько? За тридцатник уже? А? Связки не те, кости не те… Восстанавливаться будешь долго… И с каждым разом – все дольше…
– Иди в жопу.
– Спасибо. Мне и тут неплохо. Гло, смотри, значит, это без рецепта не дадут, поэтому вот, а это бы надо, но я выписать не могу…
– Ничего, я у мамы попрошу.
– А, да. Забыл. Ну, тогда я тебе еще два наименования пишу, скажешь маме, она знает… Ну всё. Побежал я. Больные ждут.
– Спасибо тебе, Владимир Викторович.
– А вы что же, и не перевяжете его, и ничего? Так и бросите? – В голосе Оленьки пробивалась паника.
Вовка вопросительно на меня посмотрел, и я сказала:
– Это его девушка.
– А. – Вовка поправил очки. – Могу в простыню завернуть – и в формалин. Для сохранности. Девушка, милая, вы же видите, он весь – котлета отбивная. Будете примочки делать, мазь вон я оставил… Да вы не волнуйтесь так, это же не люди, это куклы гуттаперчивые… Отлежится, ничего с ним не будет. Вон Гло – двух лет не прошло, вся поломанная была, на костылях еле ползала. А сейчас – конфетка, не девушка. Каблуки, осанка – балетная, а? Видите? Не переживайте. Встанет и пойдет. Ну всё. Бегу-бегу. Дай поцелую, ласточка моя. Завтра позвони, доложишь, как тут этот доходяга…
