Джим Додж - Не сбавляй оборотов. Не гаси огней
Несколько дней я осмыслял это в сером свете вновь обретенной трезвости и пришел к выводу, что мне необходимо поговорить по душам с Четвертым Волхвом. Раз не получилось прервать его маниакальный бубнеж на рабочем месте, я намеревался проследить за ним до дома, а потом пристать к нему в свободное от бормотания время и вежливо так поинтересоваться: как поднести дар, если его не имеешь или не знаешь, каков он? Если Четвертый Волхв откажется говорить, я сражу его железными доводами, упрошу, уломаю, подкуплю, в конце концов стану перед ним на колени; если же все окажется бесполезным, не буду сдерживать себя, как в прошлое Рождество, и пригрожу задушить. Но я слишком долго собирался с духом. 4 июля 1965-го, ровно через год Четвертый Волхв исчез, и никто не знал, как, куда и почему. Я опоздал всего на день, но столько потерял!
Возвращение Мусорщика стало еще одной потерей во все возрастающем потоке напастей, следовавших одна за другой. Он поджидал меня в гараже у Краветти. Полтора года тюрьмы нисколько не изменили его, вот только бормотать он стал еще тише и неразборчивее, а костюмчик, в котором его выпустили, еще не успел покрыться грязью. Мусорщик все так же сверкал безукоризненно белыми зубами, да и предложение его осталось все тем же:
— Ну что, Джордж, приятель, готов поездить?
— Мусорщик, — вздохнул я. — Ты что, снова за старое?
При звуке своего прозвища он блеснул обоими рядами зубов.
— А ты как думал, приятель, у нас работы непочатый край… понимаешь, к чему я? Мы с тобой ведь независимые подрядчики, на меня так же, как и на тебя, можно положиться. Если и пускаю пузыри, за собой никого не тяну — другие это ценят. Обществу я заплатил сполна, можно сказать, даже небольшой кредит образовался — что называется, поднялся на позицию вверх. В тюряге я пораскинул мозгами, а кое-кому из моих партнеров нравятся тачки всмятку. Для тебя задание остается прежним, а вот пайка, приятель, становится не в пример больше. Скажем, так — пятисотка вперед и столько же после. Ключи и прикрытие как обычно.
— Согласен, — ответил я. — Почему бы и нет?
Однако наградой мне были не деньги, хотя кусок в день — сумма запредельная. Меня привлекала сама возможность действовать, дело, которое вытянет из болота, перемена, за которой, как знать, могут последовать другие перемены, причем я надеялся, к лучшему, потому как куда уж еще хуже — и так на самом дне.
Я не заметил в «Шевроле Корвет» 63-го года ничего особенного, пока не завел его. Двигатель оказался вместительный — мощная зверюга. Машина была гоночной, хотя и городской: навороченная, отличный движок, с трансмиссией и подвесками тоже полный порядок. Ну как тут устоишь? Я сделал очередную пометку в графе «потери»: потерял голову.
В три часа ночи на прямой Арми-стрит ни души — насколько хватало глаз. Однако были еще и переулки, там-то и стояла без дела черно-белая патрульная машина, поджидала идиота вроде меня. Видать, коп меня услышал, потому что несся я слишком быстро, чтобы засечь. Тот, кто собрал этот «шевроле», знал толк в балансе мощи и устойчивости. Красная мигалка замелькала точкой в зеркале заднего вида, но через две секунды после того, как я включил верхнюю передачу и рванул вперед, мигалка исчезла. Ясное дело, из зеркала заднего обзора — спинным мозгом я продолжал чувствовать ее.
На меня много чего работало, пусть даже собственные мозги в этот список и не входили: скорость, мощный двигатель, знание улиц наравне с копом, а то и лучше, а еще — огромное желание уберечь себя любимого от тюряги. Однако мне банальным образом повезло, хотя я со своей стороны умело помогал этому везению, чем и гордился. Внутреннее чутье и, хотите верьте, хотите нет, здравый смысл подсказали мне: хоть и весело мчаться на всех парусах в тачке, способной оторваться от любой из машин копов, но у них ведь у всех рации, а от раций не скроешься.
Твердое намерение дает человеку чувство полной безмятежности, и я вдоволь им насладился, когда затормозил, на автомате просчитывая различные показатели скорости, расстояния, угла, силы, давления, свойств металла, из которого сделан корпус машины, а также шансы на выживание собственного бренного тела. Я забрал в сторону, описав визжащей резиной колес дугу, такую крутую, что аж мошонка втянулась, задел правой фарой бетонный столб уличного фонаря и одновременно вывернул руль, ударяя хвостовой частью и врезаясь в стену банка на углу. В один момент, тянувшийся слишком долго, я выдернул ключ, распахнул дверцу я вот уже несся по дороге: миновал миссионерскую штаб-квартиру, пробежал квартал, промчался вверх по переулку и наперерез по аллее, после чего сбавил скорость. И по мере того, как я переводил дух и собирался с мыслями, у меня родился план: я направился к Долорес-стрит. Старый дуб, которым я любовался во время одной из прогулок, никуда не делся. Я залез на дерево, радуясь его крепости. Дети связали вместе несколько досок, и получилось скромное жилище высоко в ветвях. Я облокотился на сук и вытянулся. Потом устроился поудобнее, медленно пережевывая сопроводительное письмо. Оно было подписано Джейсоном Брауном; двигая челюстями, я размышлял, зачем этому Брауну понадобилось превращать в кусок металлолома замечательную машину. Может, он в еще более отчаянном положении, чем я? Потом решил, что все равно никогда этого не узнаю. Я ощупал саднящий левый локоть — наверно, задел обо что-то при ударе машины — но локоть сгибался и был в порядке. Все было более-менее в порядке. В мире нашлось место и добру. Мимо медленно проплыли две патрульные машины, пронизывая фарами проулки между домов, но особо копы не напрягались. Я дождался рассвета — этакого небольшого утешения — и спустился на землю.
На 24-й улице позвонил из платного телефона Мусорщику и выдал ему коротенькую импровизацию на тему хромированного металла на дороге. Когда он спросил обычное: «Кто это?», в голосе его и впрямь слышалось возмущение — наверняка уже знал, что я едва не провалился. Но что мне было делать? Бросив в автомат еще одну монету, я набрал номер гаража Краветти и сказался больным, после чего сел на автобус до дома. Отмокнув в горячей ванне, я откупорил бутылку бренди и растянулся на кровати, поведя длинную беседу с самим собой.
Ты можешь спросить: почему я пошел на дело без прикрытия? И вообще, почему я не остановился по первому требованию полицейского маячка, не предъявил письмо, а вместо этого пошел у себя на поводу и вляпался по полной программе: тебя ловят на превышении скорости вдвое, а ты все еще на второй передаче? Почему, исключая разве что врожденную нелюбовь к трезвой оценке критичных ситуаций? Я что, напрашивался? Провокационный вопрос. Хотел ли я жить? А то как же! Хотя по моим действиям этого и не скажешь. Я начинал сомневаться в самом себе: это как навязчивая идея, не имеющая под собой оснований. Однако факт налицо: дело-то не провалено; я был уверен, это что-то да значит, вот только что, не знал. Видать, мне повезло, но несмотря на убежденность каждого игрока в том, что лучше быть везучим, чем хорошим человеком, удача штука изменчивая. До меня вдруг дошло, что в моем положении я не мог себе позволить даже толику невезения. Задним числом мысль оказалась бесполезной, да еще и опасной — я чуть было в ней не утонул.
Но перво-наперво, чтобы закрепить ее, я напился вусмерть. Случилось это уже неделю спустя; был сентябрь, но в городе стояла редкая для этого времени удушливая жара. Я напился и был счастлив такому разнообразию после навалившейся на меня депрессии. Счастье родилось спонтанно, без всякой видимой причины: чистый фонтан радости изнутри, явный признак жизни. Я решил, что не стоит потеть в собственной квартире, и отправился спать на природу. Сначала зашел в парк по соседству, но на окраинах кучковался народец из тех, кто запросто мог ради мелочи в твоих карманах сделать из тебя котлету. Потом в моем затуманенном винными парами мозгу родилась великолепная, восхитившая меня мысль: старое дерево-крепость на Долорес-стрит, мое убежище от преследователей, гнавшихся по пятам. Придя на место, я забрался в раскрытые объятия дуба. Приятно было растянуться на досках; город остывал, и звезды тускло мерцали в клубах поднимавшегося с земли пара.
Я так хорошо спал, даже не шелохнулся — до самого утра, когда уличное движение стало нарастать. Проверив, нет ли поблизости прохожих, я сиганул вниз. Как только ноги коснулись земли, у меня закружилась голова. Я прислонился к толстому, шероховатому стволу: пусть в голове прояснится, и постоял еще немного — для пущей надежности. Когда перестало мутить и все прояснилось, насколько это было возможно с моим похмельем, я зашагал мимо миссии к автобусной остановке. К восьми часам я должен был появиться в гараже.
Но разве есть в этой жизни что-то святое?
Впереди я увидел женщину; она спускалась по ступенькам крыльца с большой сумкой в руках и дамской сумочкой, болтавшейся на плече. Я не обратил на нее особого внимания, пока она не остановилась на полпути и не прокричала что-то, обернувшись к дому. Слов я не расслышал, но голос у женщины был очень раздраженный. Небось, любовники бранятся, подумалось мне, добро пожаловать обратно в этот мир. Когда женщина снова крикнула, крик вышел таким пронзительным, что я разобрал: «Эдди, в кухне на столе! На столе! Господи, да пошевеливайся же! Опаздываем ведь!» Она гневно тряхнула головой.
