Юрий Покальчук - Дорога через горы
Ему было приятно, что к нему обращаются как к взрослому. Но почему-то пришла неловкость. Не одет все-таки...
— Прошу садиться. Я пойду оденусь, а то, простите, встретил пани в таком виде...
— Нет, нет! Не нужно. Так лучше. Ты хорошо сложен. Чего стесняться? Это старые и толстые должны прикрывать наготу, а такое тело, как у тебя, хоть сейчас на выставку — Аполлон. Оставайся так.
Андрий чувствовал себя все более неловко, но в то же время разговор незаметно втягивал его. Панн Шмидлева болтала и болтала, и вдруг ему захотелось, чтобы родители пришли как можно позже.
— А девушки тебе уже правятся? Ну конечно, как же, что это я спрашиваю? Ты ведь почти мужчина! Впрочем, почему почти? Посмотришь на тебя и никак не скажешь, что ты еще ничего... Да ты не красней! Что тут такого? Может, ты уже? Понимаю, тайна. Шучу, шучу. И ни о чем таком не спрашиваю... Достань лучше вон ту вазочку со шкафа. Хочу посмотреть, что за фарфор. Да встань ты на стул!
Панн Шмидлева сидела на софе. Шкаф был рядом. Высокий — под потолок. Андрий пододвинул стул к шкафу и встал на сиденье. Пришлось еще тянуться — не хватило роста. И вдруг он почувствовал взгляд женщины, сидящей внизу. Едва не свалился со стула от стыда, потому что все понял. Спрыгнул на пол. Пани Шмидлева полулежала на софе. Глаза ее были чуть прикрыты. Благодарю! Ты мне очень нравишься, Андрий. Прошу тебя, зайди как-нибудь ко мне. Надо повесить штору на окно, а некому. Сама не справлюсь. А ты же мужчина! Да еще такой крепкий и ладный. Тебе придется повозиться совсем немного, а я сумею отблагодарить.
Пришла мама. Андрий убежал в другую комнату. Бросился на кровать. Руки его дрожали. Дрожало все тело. Его лихорадило. Что-то происходило, что-то должно произойти, что-то, о чем он уже грезил ночами, подслушивая разговоры старших, небрежно бросая реплики, будто знал все на свете, о чем думал в последнее время все чаще, о чем разговаривал с друзьями, о чем гадали со Збышеком, валяясь на луговой траве, выслеживая влюбленных над рекой, выслушивая сплетни о девках...
Не спал почти всю ночь. Только под утро пришел глубокий сон. С горячей истомой, со смутными воспоминаниями о том, чего не было. Утро. Новый день.
Уже с утра он искал встречи с пани Шмидлевой. Как на грех, не мог ее увидеть. Не пошел на речку, не пошел к Збышеку, сказав маме, что идет к нему. Ходил по улице, нетерпеливо ожидая, не выглянет ли пани Шмидлева. Наконец, не в силах больше терпеть, зашел во двор. Сам зашел во двор. Он бывал в этом дворе и раньше. Мама не раз посылала его что-нибудь отнести пани Шмидлевой. Тогда забегал, равнодушный; не глядя по сторонам. Теперь заходил, как в первый раз. Остановился на крыльце. Словно на экзамен шел. Звонок. Сердце колотилось. Зачем я сюда пришел? Смешно. Это же была шутка. Что напридумывал?
Пани Шмидлева в халате, волосы на плечах. О, как приятно. Я, правда, не ждала тебя так рано... но заходи, будешь гостем...
— Я хотел... пани говорила... что-то помочь...
— Безусловно поможешь.
Пришлось снять рубаху. Говорила, чтобы не испачкать. Она, конечно, заметила, что Андрий пришел в тех самых коротких штанишках. Он чувствовал себя неловко, как тогда дома, и уже ругал себя, забивая колышки в стену. Не получалось, лишь бы как-нибудь... Я подержу тебя, так можно упасть. Не надо! Нет, надо! А то упадешь, что я родителям скажу? Он стоял на табуретке. Табуретка на столе. Надо было тянуться, чтобы забить над окном гвоздь. Пани Шмидлева сначала держала табуретку. Потом взяла его за бедра, чуть выше, за пояс. Горячие руки... У Андрия в глазах потемнело. Горячие руки крепко сжимали его. Почувствовал себя все-таки надежнее. Быстро забил гвоздь. Теперь другой, с другой стороны. Снова горячие руки на животе, на спине. Пылает лицо Андрия. Чуть не падает из рук молоток. Она чувствует, как он отзывается на неожиданное прикосновение! Вот забит и второй гвоздь. Еще секунда... Опустил руки. Но пани Шмидлева держит его по-прежнему. Как теперь слезать? Вдруг Андрий увидел себя — худощавый полуголый паренек на табуретке, поставленной на стол. Он показался себе просто смешным. Что дальше?
Будто проснувшись, пани Шмидлева сказала: ну вот, теперь займемся проволокой. Сейчас принесу... Она подала проволоку с уже одетыми кольцами. Вот! Подержать? — спросила.
И он сказал: подержите! Сказал с нажимом, с интуитивным, но безошибочным желанием продолжать... Она снова держала его. Штору прицепил быстро. И стоял не двигаясь. Вдруг она прижалась к нему лицом. Он едва не упал. Это была секунда. Она сказала: сойди, я сейчас вернусь...
Андрий слез с табуретки, поставил ее на пол и стоял в нерешительности. Вдруг ему стало страшно! Рубашка лежала рядом. Захотелось схватить ее и удрать. Он может осрамиться. Как держать себя с ней? Пани Шмидлева неожиданно показалась ему, старой, совсем пожилой. Может, убежать? Еще есть время. На улице была свобода. И никакого напряжения, никаких волнений...
«Ну, ну, иди сюда!» Голос прозвучал из другой комнаты. Он пошел туда, пошел, ноги ватные, сердце бьется... еще... еще...
Она лежала на кровати. Халат был наброшен, она просто им прикрылась, потому что рук не было видно. Иди сюда, сказала она, мой коханый, иди сюда... Он подошел ближе, совсем близко. Она вынула руки из-под халата. Пола скользнула вниз. Белая, тянувшаяся к нему рука... Он уже не помнил себя. Совсем не помнил, послушно подчиняясь ее рукам, воле, желанию. Только страх не исчезал. Страх оставался. Она крепко прижала его, и он тоже обнимал ее — неумело, неловко. Терпкий привкус ее поцелуя, даже неприятный сначала, вдруг опьянил его.
Так он вошел в начало иного существования, в первую весну своего возмужания.
Так к Андрию пришло ощущение торжества над всеми страхами и ожиданиями, над глупыми полудетскими снами, над своим неуклюжим стремлением проникнуть в чужой опыт, над хищными позывами и желаниями. Он испытал облегчение — достиг наконец неизвестного раньше, мучившего своей загадкой рубежа, того, что находилось за чертой, где-то на другом берегу...
Каким же слепым, глухим, невзрослым он был! В нем звенела радость познания женщины, радость приобщения ко взрослому миру, перемешанная со стыдом... Усталость, легкая усталость обволакивала его.
Она рассматривала его вблизи. Этот взгляд еще трудно выдержать. Первая женщина, которая смотрит на тебя так. Твоя первая женщина. Первая взрослая страсть.
— Я рада, что ты впервые со мной, ты так мне нравишься. Ты уже настоящий мужчина.
Он лежал молча. Улеглась беспокойная волна. Время остановилось. Который час? Сколько он здесь? Все это постепенно снова теряло значение, он смотрел на нее, уже не чувствуя стыда, с удивлением обнаруживая, что у него уже есть опыт, короткий, но пройденный путь. Может, и не совсем удачно, но пройденный...
Они долго спали. Спали рядом, обнявшись, как двое детей, а может, как мать и дитя... Нет, все же... нет! Как двое влюбленных после долгой разлуки. Не хотелось просыпаться. Не помнил, где находится, что произошло. Только тепло тела рядом было удивительно приятным...
Проснулся совсем, когда понял, что он лежит рядом с пани Шмидлевой, что он был с ней, был как мужчина... Что же дальше?
— Не спишь? — спросила она.
— Который час? — он должен был что-нибудь сказать. Четыре. Еще рано... Действительно, совсем рано. Еще и родители не пришли с работы. Не думать об этом. Даже беглая мысль о родителях рождала жгучий стыд. Нет, не думать...
Она рассказала о себе. Муж старый. Его уже ничто не интересует. Ну, почти ничего. А она? Она еще молода. О, она страдала. Муж уехал в Варшаву. Последнее время она просто не в себе. Андрий — ее утешение, ее радость. Эта встреча для нее — новое рождение. Ты еще не понимаешь, говорила она, но поймешь. Я знаю, чувствую, ты все поймешь...
Хотелось так вот лежать и лежать. Каждое ее слово падало в него как зерно. Все новое, все начало. Истома ушла. Он проснулся совсем. Пани Шмидлева говорила и говорила, он искоса посматривал на нее. Какой нежный изгиб шеи! Она красивая, пани Шмидлева, подумал он. Она очень красива.
— Ты никогда еще не был с женщиной. Я знаю. Но сейчас ты уже мужчина. Сильный молодой мужчина. Столько страсти!
Она обволакивала его словами, и у него возникло неизвестное раньше ощущение собственного мужества, победительной силы. А где-то в глубине души торжество над всеми сверстниками — и на улице, и в гимназии... Кто знает это? Кто уже приобщен? Ну, старшие, возможно. Да и то неизвестно, а уж из ровесников вряд ли кто... Збышек. Только что говорили с ним об этом. Одна болтовня. Никто ничего не знает...
— Ты смотри не проговорись никому. Будет очень плохо и тебе, и мне. Мужчина должен уметь молчать, особенно о таких делах. Если, конечно, он настоящий мужчина.
— Нет, я не скажу ничего, да и зачем, и кому... — он произносил это и искренне верил, что промолчит, что это не у него только что возникла мысль поделиться со Збышеком новым опытом, такой победой. Что-то терялось от молчания, от невозможности триумфа над другими, но что-то и прибавлялось от этого молчания, увеличивавшего вес пережитого. И это он тоже начинал постигать, зная теперь, что не скажет, не должен. И не хотел, в самом деле не хотел.
