Роберт Стоун - Дамасские ворота
— Ага, — кивнул Оберман.
— Его, — подмигнул, смеясь, Януш Циммер, — называют Иэном Хеттом.
Фотерингил начал рассказывать историю о том, как один американец, постоялец курортного отеля, обвинил его в том, что он использует лярд при готовке штруделя.
— Лярд в штруделе! — возопил он, воздевая руки к небу. — Где, черт подери, я найду лярд в Кесарии?
Вернулась после танца с эфиопом Линда. Фотерингил уставился на нее, словно на charlotte russe[68], и мгновенно потащил ее обратно на танцплощадку.
— Обязательно потолкуйте с ее бывшим мужем, — сказал Лукасу Оберман. — Галилейский Дом — очень интересное место. Паломники туда ходят. Жертвы синдрома. Они ходят туда поесть чечевичной похлебки.
— Мне нравится чечевичная похлебка, — сказал Лукас.
Оберман посмотрел на него оценивающим взглядом, спросил:
— Так вам интересно? Сделать из этого книгу?
Лукасу подумалось, что при таком интересе Обермана можно без особого труда договориться об авансе.
— Я подумаю над этим, — ответил он.
— Мои заметки в вашем распоряжении. Или будут, когда мы придем к взаимопониманию. Книги писать доводилось?
— По правде сказать, доводилось. Об американском вторжении на Гренаду.
— Это очень разные вещи.
— Не совсем, — сказал Януш Циммер. — В гренадской истории тоже была метафизическая подоплека. Некоторые участники того дела думали, что имеют связи на небесах.
— Вы имеете в виду Рейгана? — спросил Лукас.
— О Рейгане я не думал. Но, полагаю, это относилось и к нему с Нэнси.
— Вы были на Гренаде во время вторжения? — спросил Лукас.
— Был накануне. И вскоре после.
— Януш — вещая птица, предвещает беду, — сказал доктор Оберман. — Стоит ему где появиться, там тут же происходят соответствующие события.
— Помнится, там существовали культы, — пояснил Циммер. — На острове.
— Да, были, — подтвердил Лукас.
— И здесь они существуют, — сказал Оберман. — Причем занимаются этим не просто несколько потерянных душ, а организованные и влиятельные группы.
— Тем лучше, — сказал Лукас. — Я имею в виду для интриги.
Циммер подался к нему, чтобы было слышно за шумом, и проговорил:
— Тут следует быть осторожней.
Лукас размышлял над предостережением поляка, когда его внимание отвлекла молодая женщина, танцевавшая с эфиопом. У нее была кожа цвета кофе с молоком, как у южноамериканок, коротко стриженные черные волосы под афро, покрытые яванской косынкой. Платье темно-бордовое и коптский крест на шее. На длинных ногах сандалии «биркеншток», подъем и лодыжки украшены лиловым геометрическим рисунком. Лукас припомнил, что где-то слышал, мол, таким рисунком украшают себя бедуинки, но сам еще этого раньше не видел. Он тут же подумал о невероятной хипповой молодой арабке, которую видел месяц назад в медресе. Он был уверен, что это она.
— Кто эта девушка? — спросил он Обермана. — Вы ее знаете?
— Сония Барнс, — ответил тот, бросив быстрый раздраженный взгляд на девушку. — Она водилась с одним из моих пациентов.
— Я видел ее в городе, — сказал Лукас.
— Она дервиш, — сообщил Лукасу Циммер. — Ваш персонаж.
— Верно, — подтвердил Оберман.
Сония и Линда Эриксен, единственные женщины среди танцующих, столкнулись в толпе и соприкоснулись ладонями, приветствуя друг дружку. Линда без следа сердечности. Сония с чуть грустной и язвительной улыбкой.
— Она кружится очень симпатично, — сказал Лукас. — Неужели правда дервиш?
— Позволите уточнить? — спросил Циммер. — Она настоящая суфийка.
— Похоже, миссис Эриксен знает ее.
— Здесь все знают всех, — сказал Януш Циммер. — Сония поет в «Мистере Стэнли» в Тель-Авиве. Сходите послушайте ее. Она может рассказать вам о культе Абдуллы Уолтера. И о Хайнце Бергере.
Лукас записал имена себе в блокнот.
— Потанцуйте с ней, — посоветовал Оберман.
— Куда мне. Она слишком хороша.
— Вы еще не слышали, как она поет, — сказал Циммер. — Как ангел.
Неожиданно Фотерингил снова заметил Лукаса. Его раздраженная физиономия заслонила Лукасу вид.
— А как насчет стиха?! — требовательно вопросил шотландец.
Лукас в недоумении уставился на него.
— Стиха о rillons![69] — не отставал Фотерингил. — Стиха о rillettes![70]
Лукасу смутно припомнилось его пьяное старание изобразить из себя истинного гурмана перед Фотерингилом, процитировав юмористическое стихотворение Ричарда Уилбера о rillons и rillettes de Tours[71]. Когда-то у Лукаса находилась стихотворная строчка на все случаи жизни.
— Ах да. Попробуем вспомнить.
От Фотерингила невозможно было отвязаться. Легко было представить его себе где-нибудь на вересковой пустоши после сражения расчленяющим павших рыцарей, чтобы снять с них доспехи, под жуткое стенанье воронья, кружащегося над головой.
— Rillettes, Rillons… — сделал Лукас попытку вспомнить. — Нет, не так: Rillons, Rillettes, по вкусу схожи… но сдуру…
Но память подвела его.
— Но сдуру? — не отставал Фотерингил. — Но сдуру что?
— Забыл, пожалуй.
— А, чтоб тебя! Не нравится мне это «по вкусу схожи». Потому что это совершенно разные вещи, понял?
Потихоньку-потихоньку Лукас встал из-за стола, пока озлобившийся Фотерингил начал спорить по поводу выпечки. В записной книжке было достаточно необходимых сведений. Когда он пробирался к двери, Сония снова танцевала.
На Бен-Иегуда он взял такси и поехал домой. Войдя в темную квартиру, ощупью нашарил и включил автоответчик. Лента была забита посланиями на иврите и французском, адресованным его соседке по квартире Цилилле Штурм, но последнее, от Нуалы, — ему.
— Привет, Кристофер! — четко звучал бодрый дублинский говор Нуалы. — У меня есть для тебя кое-какие новости об Абу Бараке, и, думаю, нам удастся найти на него управу. Так что, будь паинькой, перезвони мне утром.
— Черт возьми, Нуала, — сказал Лукас, обращаясь к автоответчику, — что я еще должен сделать? Чего ты от меня хочешь?
Он подозревал, что она считает его послушным и слишком воспитанным, слишком белым и слишком католиком. Ей были по вкусу другие мужчины: боевые, смуглокожие, с горящими глазами, enragés, cabrones[72].
Уныло ворча, он выключил автоответчик и лег спать.
6
Нуала встретила его на гребне холма в Тальпиоте[73], в кафе рядом с домом Ш.-Й. Агнона[74]. На противоположной стороне долины высилась гора Злого Совета, где располагался офис ООН. Южный коричневый склон был обращен в сторону Вифлеема. Лукас явился первым и наблюдал, как его подруга, пыхтя, взбирается наверх: голова опущена, руки в карманах кардигана, глаза смотрят под ноги на асфальт. На ней был черный верх и линялые малиновые афганские шаровары. Когда, почти взобравшись, она сняла свитер, то на минуту стала похожа на манекенщицу, ищущую место, чтобы позировать для фотографа.
Когда она подошла ближе, он увидел, что один глаз у нее затек, а вокруг темнеет синяк. Со слабой улыбкой она присела к столику:
— Привет, Кристофер!
— Привет, Нуала! Что с твоим глазом?
— Абу врезал. Как тебе нравится?
— Прямо в лузу, так сказать. Ты его разглядела?
— Он закрыл лицо куфией, как шебаб. Они все так вырядились.
— Уверена, что это был не палестинец? Потому что всегда есть вероятность, что это какие-то их внутренние разборки…
— Бред! — оборвала она его. — Я переговорила с каждой группировкой в секторе. Обсуждала с Маджубом. — (Маджуб был адвокатом, жившим в Газе и занимавшимся правозащитными делами, палестинским активистом.) — Он из Цахала.
— Уверена? Может, он обычный поселенец?
— Ты меня утомляешь, — сказала она. — Так поздно ночью и так далеко от поселений? Он пользуется внедорожниками, может, даже катерами. В любом случае я по реакции армейских могу сказать. Они считают, что он один из них.
— Как ты сподобилась получить в глаз?
— Ну и ну! Большое спасибо за сочувствие. Он ударил меня, потому что мы поймали его. В тот день в Дейр-эль-Балахе опять швыряли камни, и мы ждали, что он появится там ночью. Залегли за школой. Ночь была лунная. И конечно, около одиннадцати появился джип — джип с замазанными номерами — и из него вылезли пятеро. Один — подросток-палестинец в гражданской одежде. Остальные четверо в форме Цахала. Они послали палестинца в лагерь, и тот сразу вернулся с двумя маленькими мальчишками. Тогда двое солдат пригнулись и сняли с плеча винтовки, чтобы прикрывать место, а двое других схватили мальчишек. У одного из солдат была здоровенная полицейская дубинка. Мы выскочили из засады, и Роза сделала фото со вспышкой.
