Павел Крусанов - Мертвый язык
1
Жучок был такой маленький, что, упав на раскрытую книгу, потерялся в буквах.
Книгу Катеньке подсунул Тарарам – размышления композитора Рихарда Вагнера о значении, духовной мощи и красоте греческой трагедии. Чтение шло туго – Катенька была человеком действия, и продавцы слов, если они расфасовывали свой товар в крупную тару, наводили на нее уныние и скуку. То ли дело книжки ее детства, наполненные цветной, прозрачной, хрупкой прозой, напоминающей коллекцию засушенных стрекоз… Впрочем, следовало отдать должное Вагнеру – его размышления, в отличие от размышлений философа Артура Шопенгауэра на тему той же греческой трагедии, также рекомендованных Ромой для ознакомления, занимали не очень много места в пространстве.
Где-то далеко, в лесу, гадала кукушка. Деревья застыли в свободных позах; зато в небе, под самым куполом, яростно гнал редкие белые хлопья облаков ветер родного и страшного мира. Предварительно встряхнув книгу, чтобы не похоронить в ней букашку, Катенька захлопнула томик и со второй попытки выбралась из подвешенного между двумя березами гамака. Яркий солнечный луч, пробившись сквозь июньскую листву, метко ударил ей в глаз, ослепил и заставил зажмуриться. Судя по положению светила относительно вознесшейся у сарая сосны, было еще довольно рано, часов девять – и что ей, Офелии, не спится?
Тугие ершистые шишки с робким хрустом пружинили под ногами. На солнце уже припекало, но осину у калитки бил озноб. Легко поднявшись на крыльцо, Катенька проникла на веранду. Вчера в открытое окно сюда набились бабочки – штук пять павлиньих глаз сидели сейчас на кружевных занавесках, открывая и захлопывая, как рекламный туристический буклет райского сада, свои чудесные странички, в стекло билась скромная боярышница, а парочка крапивниц облюбовала плетеную корзинку-хлебницу.
В доме было тихо. Ступени деревянной лестницы чуть поскрипывали – не зловеще, предательски, глумливо, как в старом замке, полном привидений и кровожадных маньяков, а деликатно, извинительно, по-мышиному, как в домике-прянике, населенном добрыми зверушками. На втором этаже Катенька, прошлепав по коридору, заглянула в спальню, которую покинула минут сорок назад, – окно по-прежнему занавешено, сумрак, лишь букет белой сирени в вазе на столике освещал комнату. Тарарам, лежа на спине и слегка посапывая, беззаботно спал. Впрочем, нет. Совсем не беззаботно – обстоятельства его утреннего сна сначала вызвали в вуайеристке Катеньке стыдливое любопытство, потом томительный соблазн, потом обжигающую ревность… Простыня, которой был укрыт Тарарам, вздымалась над его пахом, как японская гора Фудзияма.
Что за новости? Ревность распаляла Катеньку необыкновенно – делить Рому с каким-то дьявольским суккубом? Ну уж нет! Не дождетесь! Сбросив на пол сарафан и трусики, Катенька вступила в битву за своего мужчину. Простыня, спарусив и ненадолго зависнув в воздухе, отлетела в сторону. Зрелище вознесенного к потолку обелиска было столь великолепным, что глазам Катеньки сделалось жарко.
Тарарам проснулся, когда Катенька, решительно оседлав его, с лицом неподвижным и страшным, как античная маска, уже двигалась по сложной траектории – вверх, вниз, потом какой-то немыслимый ввинчивающийся штопор, вверх, вниз и… опять штопор. Все шире и шире раздвигая бедра, Катенька, словно в забытьи, старалась нанизаться на предназначенную суккубу тычинку до конца, до трепещущей диафрагмы, до перламутровых альвеол, докуда хватит… Наконец, едва не порвавшись, она закинула голову назад, а затем с криком рухнула Роме на грудь. В этот момент Тарарам тоже разрядился.
Чуть помедлив для полноты ощущений, Катенька приподнялась и с мокрым хлопком выпустила Рому на волю.
– Доброе утро, каменный мужик, – сказала она, валясь на бок.
Тарарам поерзал спиной по жесткому матрасу.
– Подумать только, – хрипловато, еще не восстановив дыхание, изрек он, – теперь люди рождаются и умирают, так и не узнав за всю жизнь, что значит утонуть в перине.
2
Родители Катеньки отдыхали на Мальте, так что дача на всю вторую половину июня оказалась в полном ее распоряжении. Грех было этим не воспользоваться. Катенька воспользовалась. Восемь дней не без труда собранная труппа вдохновенно репетировала здесь грядущее представление. Теперь в общих чертах спектакль уже прорисовывался. Вчера комедианты-гладиаторы шумной толпой уехали в СПб, только Катенька и Тарарам, гостивший в доме как личный друг хозяйки и теоретик реального театра, остались тут, решив устроить себе тихий выходной. Все эти восемь дней Тарарам, пришпорив “самурая”, летал с утра в “Незабудку”, но в начале седьмого уже опять закатывал машину в ворота, благо дача была неподалеку – в Токсово. Сегодня Рома взял в цветочном тресте отгул.
Актеров в труппу набирали с бору по сосенке. Наличия профессиональных навыков у претендентов Катенька, как играющий режиссер, не требовала – довольно было желания блистать и готовности пролить кровь на миру или, как минимум, просто пройти по сцене, точно по полю боя, где чувства всегда наружу и нет места жизни понарошку.
Троих – двух пареньков и девицу – нашли в клубе “Point” на поэтическом шабаше. Юноши, попеременно овладевая микрофоном, отважно матерились, кое-как укладывая не слишком виртуозные обсцениумы в поэтические метры. Девица не выступала, но, судя по решительной критике то и дело дребезжащих под сводами зальчика рифм типа “солнце – оконце” и “брат – двоюродный брат”, тоже в минуты вдохновения записывала слова в столбик. По крайней мере было ясно – эти на подмостках не впадут в ступор. И то дело.
Еще двоих Тарарам рекрутировал на странном вернисаже, куда отвозил заказанную в “Незабудке” корзину с флористическим шедевром, сооруженным из идеальных, так что на вид они казались пластмассовыми, и совершенно не пахнущих (вся жизненная мощь ушла на внешнюю прелесть) калл, лилий и гербер с добавлением пучков какой-то гибкой травки. На вернисаже, через десять минут после произнесения кратких торжественных речей, художники принялись швырять в зрителей парное мясо и пожирать колбасы и разнообразные копчености, из которых, собственно, и были изваяны скоропортящиеся живописные композиции. С Ромой был Егор, который зашел в “Незабудку” поболтать и за компанию поехал отвозить корзину. Один кровоточащий бифштекс сыро шлепнул его по уху. Егор серьезно собрался начистить художникам морду, и Роме с трудом удалось его убедить, что это не злоумышление и не намеренный цинизм, а просто здешние художники на самом деле такие бездарные и есть. “Ненавижу я ваше актуальное искусство”, – сказал Егор. Тарарам удивился: “Откуда такие сильные чувства?” “Оттуда, – сказал Егор. – Однажды я на финнов посмотрел, которые художественно убивали кошек – помнишь, их Савчук привозил? С тех пор и ненавижу”. “Тем бы я и сам яйца оторвал”, – признался Тарарам. “А чем твой реальный театр лучше?” Рома не согласился – он имел собственное мнение об актуальном искусстве, и оно было куда более щадящим.
В итоге после содержательной беседы о генеральных путях перфоманса в области художественного самоизъявления, где субъект высказывания пытается собрать себя в акте распыления, двух мастеров мясного дела удалось привлечь к Катенькиному театральному проекту.
В качестве резерва оставались еще несколько человек из числа тех, кто участвовал в параде голых. Во всяком случае, раблезианствовавший перед торговцами с Ямского рынка бесстыдник и вернувшаяся из Воронежа девушка Даша, подпав под обаяние Роминых речей, дали согласие с полной самоотдачей прожить на сцене какую-нибудь средних размеров роль.
Впрочем, несмотря на все старания, театр все равно получался компромиссным, половинчатым – никто из актеров не был готов умереть в процессе представления по-настоящему. Тарарам думал: “Лиха беда начало”.
Перед домом, на усыпанной там и сям шишками с плодоносящих сосен поляне, обходясь минимумом реквизита (табуретки, стол, старый чемодан, подгнившие штакетины), под бдительным Катенькиным оком день-деньской резвилась самодеятельность. Катенька вошла во вкус, была азартна и требовательна, спуску никому не давала. Вернувшийся из “Незабудки” Тарарам смотрел, давал советы, ходил на озеро купаться, прикладывался к рюмочке и произносил небольшие проповеди.
– Реальный театр создан не для того, чтобы показывать жизнь во всей ее фальшивой, обуженной и потому неприглядной трагичности, – вылезая из машины, сообщал артистам Рома. – И не для того, чтобы давать пищу уму, объясняя зрителю путаницу обстоятельств той мнимой действительности, в которой он живет. И, уж конечно, не для того, чтобы побуждать зрителя к самостоятельным действиям и учить его свободе выбора. Все это в лучшем случае удел театра низких истин. Реальный театр создан затем, чтобы забить осиновый кол в коренную грибницу самого этого мнимого существования. Потому что мнимость – главный черт из царства злобы. Она не дает нам воздуха для вдоха, как натянутый на голову полиэтиленовый мешок. Она тешит надежды иллюзиями свершений, предлагая купить победу в модной лавке. Чем дышать? К чему приложить силу жизни? Не ваше дело отвечать на эти вопросы, потому что на них нет годного для всех ответа. Ваше дело – погрузить зрителя в сгущенную, брызжущую красным соком реальность, а не в ее условный сценический образ и тем вызвать в человеке истинные чувства, которые не способно вызвать зрелище, отчужденное от действительности. Все остальное сладится само – эти истинные чувства найдут в каждом свои пути, опалят изнутри и одарят сознанием неповторимой подлинности бытия. Дети всерьез играют в свои игры и всерьез проживают свои книги, потому что с детства еще не стерто дыхание рая. Взрослые за играми и книгами лишь убивают время. В этом виноваты не только взрослые, но и их игры, их книги. Дайте им новые игры. Предъявите им эталон жизни всерьез. Эталон жизни неумолимой и прекрасной. А что может быть серьезнее и прекраснее готовности с неустрашимым взором идти на смерть? Что? Лощеная мечта хлебать на пляже под зонтом дайкири?
