Хари Кунзру - Без лица
Час за часом Пран сидит, уставясь в темноту за чумазым окном. Постепенно ощущение движения успокаивает его. Постукивание поршней, похожее на метроном, напор вытесняемого воздуха; все это говорит о переменах, прогрессе. Что-то медленно начинает затвердевать в Пране. Возвращается дар речи. Так, значит, он путешествует. Происходит что-то новое. Все еще есть надежда. Женщины тем временем спорят.
— Как мы ее назовем?
— А ты что думаешь?
— Зия?
— Тахина?
— Нур?
— Рухсана.
— Кого назовете? — спрашивает Пран.
Женщины смеются, это искренний скрежещущий смех, обнажающий мшистые зубы и змеиные языки.
— Малышка, — говорят они, — разумеется, мы имеем в виду тебя. Рухсана, новая хиджра наваба[56] Фатехпура.
Украдкой Пран оглядывает себя, свое тело, благонравно укутанное черным. Он смотрит через вагон на пару слишком высоких женщин с их сиплыми голосами, крепкими челюстями и излишне подчеркнутой походкой. Женщины улыбаются ему в ответ. Затем он вспоминает еще кое-что — очень неприятную вещь, которую все знают о хиджрах. Они евнухи.
Непроизвольно он прикрывает ладонью пах. Две хиджры пристально наблюдают за ним. Их улыбки становятся еще чуть шире, как будто они знают, о чем он думает.
Чик-чик.
А поезд безостановочно движется на север, через Дели, через Панипат, через Амбалу в Пенджаб, страну пяти рек и бесчисленных каналов. Он слушает, как поют рельсы, и вскоре начинает мечтать о клетке, которую только что покинул, о муравьях, о трещине на стене, мерцающей странными и прекрасными видениями. В конце концов ночь превращается в утро, и туманное оранжевое солнце оживает, набухая над желтыми фермерскими полями. Он поднимается и смотрит на мальчишек, присевших у кромки поля; на женщин, которые моют волосы у колодцев или, покачивая бедрами, несут на голове медные кувшины с водой; на мужчин, которые подгоняют ворчливых буйволов и бредут за плугами через рисовые поля по щиколотку глубиной; все они останавливаются на миг, чтобы посмотреть на поезд, пока тот сверхъестественно быстро рассекает их неторопливый мирок.
Раджпур… Лудхиана… Джаландхар… и вот появляется еще одна платформа, в поле зрения вплывает указатель, на нем написано: «ЛАХОР». Суматоха с чемоданами, опущенные паранджи. Прана хватают за руку, и он делает шаг вниз, из вагона.
За станцией, в окружении глазеющих мальчишек, подле шофера в униформе — стоящего по-солдафонски прямо — ждет автомобиль. И не просто какой-то автомобиль. Поблескивающая тварь, припавшая к земле в пыли лахорского рынка, подобно металлическому пришельцу, — не что иное, как звезда грядущего парижского автосалона. Она импортирована из Франции с астрономическими издержками, движима (мадам и месье) мотором V-12, содержит в себе патентованную четырехколесную тормозную систему, способна развить неземную скорость восемьдесят миль в час, представлена в соблазнительном кремовом цвете с красной внутренней отделкой — «Испано-Сюиза Н6».
— Для нас? — потрясенно спрашивает Пран у хиджр. И это действительно для них.
Шофер укладывает чемоданы в багажник, дает высокомерный гудок и запускает огромный мотор. С ревом, подняв облако пыли и спугнув мальчишек, брызнувших по сторонам, они трогаются и мчатся по оживленным улочкам.
Сердце Прана скачет под душной буркой, чувство движения вперед укрепляет его надежду, что, может быть, ему еще удастся убежать от слепой судьбы, щелкающей ножницами у его промежности.
Когда Лахор уступает место открытому загородному пространству, Пран замечает на обивке автомобиля знак голубя и полумесяца. Этот же знак повторяется на эполетах шофера и изящно инкрустирован на деревянной приборной панели. Плоские поля поднимаются и превращаются в волнистые холмы. Крестьяне останавливаются по обочинам, чтобы посмотреть на них, затем поприветствовать по восточному обычаю, опустившись на колени или перегнувшись в поясе, пока рычащий шлейф пыли пересекает их поля.
Когда они проносятся через маленький городок, эффект тот же — лавочники соединяют ладони, люди отходят в сторону, чтобы дать им дорогу. Затем, спустя еще какое-то расстояние, одна из хиджр трогает Прана за плечо.
— Вон дворец, — говорит она.
Перед ними, в конце длинной прямой дороги, вдоль которой с равными интервалами выстроились необычные белые статуи, виден обширный массив, тревожный мираж, состоящий из зубцов и розового цвета. Плавная подъездная дорожка из гравия ведет к великолепному ряду ступеней, попеременно черных и белых. «Испано-Сюиза» катится мимо них к боковому входу, спрятанному под обрисовавшейся леденцово-полосатой стеной, на которой стоит огромная фигура полуобнаженной женщины с трезубцем. Здесь шофер выпрыгивает из автомобиля и открывает дверцу.
________________С другой стороны ворот доносится плеск фонтана и звонкий женский смех, но Прану не дозволено продолжить путь в этом направлении. Вместо этого его ведут по новым ступеням, в башню, на открытый воздух; здесь его встречает прохладный ветер и ошеломительный вид на холмы.
Хваджа-сара, главный хиджра Фатехпура, сидит под балдахином, неотрывно глядя через розовые зубцы дворца на сухие зимние поля внизу. Иссохший, завернутый в богатое, вышитое золотом сари, он делает затейливый пан[57]. Перед ним стоит инкрустированный медный поднос с ингредиентами, каждый из которых лежит в отдельной круглой миске. Хиджра выбирает мягкий лист, притрагивается к нему — щепотью этого, крупинкой того; немного сладкой кокосовой халвы, штрих лайма. Затем, разбросав поверх несколько сочных красных кусков бетеля, он тщательно сворачивает все это в узелок и, слегка прищелкнув пальцами, заправляет за щеку. Пран наблюдает за этим, переминаясь возле лестницы.
— Стань ближе, дитя. Дай мне взглянуть на тебя.
Он делает несколько шагов вперед. Хваджа-сара внимательно изучает его.
— Что ты есть, Рухсана? — спрашивает он сюсюкающим голосом. — Мальчик или девочка?
— Мальчик.
— Правда? Ты уверен? Посмотри, какую одежду ты носишь.
Сконфузившись, Пран оглядывает свое тело, завернутое в бурку. При этом ему на глаза попадается неприятная вещь. На подносе, среди мисочек с ингредиентами для пана, лежит длинный, острый изогнутый нож. Следуя направлению его испуганного взгляда, Хваджа-сара поднимает нож и проводит искривленным пальцем по острейшему лезвию.
— Можно мне уйти? — хрипло шепчет Пран. — Я хочу уйти. Меня привели сюда против моей воли.
Похоже, это была ошибка. С шелковым шорохом Хваджа-сара вскакивает на ноги, взмахивает кривым ножом.
— Воля? — шипит он и брызжет на лицо Прана красным соком бетеля. — Воля? Твоя воля ничего не значит.
— Пожалуйста… — Голос Прана прерывается.
— У тебя нет права просить! Ты ничто, понимаешь? Ничто!
Хиджра делает пару пассов ножом на уровне пояса. Для такого древнего создания он удивительно ловок. Пран начинает чувствовать слабость в ногах.
— Ну, — угрожающе шелестит Хваджа-сара, — так кто ты?
— Пран Натх… — начинает Пран, но его останавливает пощечина.
— Нет! — шипит Хваджа-сара. — Еще одна попытка. Кто ты?
— Я…
Снова пощечина.
— Нет! Еще!
Это продолжается до тех пор, пока Пран (после безуспешных «Пожалуйста!», «Перестаньте меня бить!» и даже «Рухсана») не бормочет:
— Я — ничто.
— Хорошо. Теперь — кто я?
— Вы Хваджа-сара.
Еще одна пощечина.
— Я не знаю! Я не знаю!
— Вот так. Теперь хорошо. Умница.
Пран растерян. Это похоже на учебу наоборот. Для Хваджа-сары меньшее означает большее — в смысле познаний.
— Помни: ты ничего не знаешь. Ты сам — ничто. Теперь, Рухсана, сколько на свете полов?
— Два?
— Дурак! Тысячи! Миллионы! — Хваджа-сара на глазах оживляется, кружа по крыше, как престарелая танцовщица.
Перепуганный Пран не может отвести глаз от лезвия, которое неприятно вспыхивает в свете лампы.
— Некоторые, — говорит Хваджа-сара, — умеют так сильно себя жалеть!
Он поет пронзительным фальцетом:
О, это смертное тело не отпустит меня,
Оно никогда не даст мне уйти,
Шелковые нити
Надежно привязывают его к моей душе.
— Какой идиотизм! Ты жалкий трус! Все, что нужно для счастья, — один надрез, простой надрез! — Он взмахивает ножом. — Это лезвие — ключ, Рухсана. Он открывает дверь в бесконечность тел, в волшебную бесконечность полов. Как только ты избавишься от нити, что тянет тебя к земле, ты сможешь подобно богине Кали танцевать и летать!
Как потрепанная летучая мышь, Хваджа-сара мечется по крыше, исполняя собственную вариацию свободы для сумеречных холмов и полей. Он пьян от собственной мудрости.
