Алан Беннетт - Непростой читатель
— Благодарю, Джералд, — сказала она и протянула руку. Он отдал ей книжку, и она ушла.
— Черт, — сказал Джералд. — Черт. Черт. Черт.
Ругательства в собственный адрес были вполне уместны, так как через несколько дней Джералд уже не прислуживал королеве и не находился при дворе, а, вернувшись в свой давно забытый полк, брел под дождем по болотам Нортумберленда. Его отправка, быстрая и безжалостная, напомнившая о тюдоровских временах, означала, как сказал бы сэр Кевин, определенный месседж и прекратила все разговоры о старческом угасании королевы. Ее Величество вновь была собой.
Тому, что говорил сэр Клод, придавать особого значения не следовало, но все же королева думала об этом весь вечер в Королевском Альберт-холле, где проходил концерт классической музыки в ее честь. В прошлом музыка не служила ей большим утешением, в посещении концертов был привкус обязанности, к тому же репертуар из года в год повторялся. Но в этот вечер музыка соответствовала ее настроению.
Вот мальчик играет на кларнете, думала она, это голос Моцарта — голос, знакомый каждому, узнаваемый всеми в зале, хотя Моцарт умер два столетия назад. Ей вспомнилось, как Хелен Шлегель из форстеровского "Хауардз Энда" беседовала с Бетховеном на концерте в Куин-холле. Бетховен — еще один голос, знакомый каждому.
Мальчик закончил, слушатели зааплодировали, и королева, тоже хлопая, наклонилась к одной из спутниц, словно желая разделить с ней свое восхищение. Но на самом деле ей хотелось сказать, что, несмотря на прожитые годы, несмотря на известность, никто не знает ее голоса. И на обратном пути в автомобиле она вдруг сказала: "У меня нет голоса".
— Неудивительно, — отозвался герцог. — Проклятая жара. Горло, да?
Была душная ночь, и, что случалось редко, королева проснулась ранним утром и больше уснуть не смогла.
Полисмен в саду, увидев, что зажегся свет, предусмотрительно включил мобильник.
Перед сном она читала о семье Бронте, о том, как трудно они жили в детстве, но она решила, что эта книга не поможет ей заснуть, и в поисках чего-то другого заметила в уголке на книжной полке книгу Айви Комптон-Бернетт, которую когда-то брала в передвижной библиотеке и которую так давно отдал ей мистер Хатчингс. Тогда она читала ее с трудом, почти засыпала, так что, возможно, книга окажет то же действие и сейчас.
Ничего подобного, роман, который она когда-то нашла вялым, сейчас показался ей бодряще живым, суховатым и строгим, а серьезный тон Дейм Айви похожим на ее собственный. Ей пришло в голову (как она записала на следующий день), что чтение, кроме всего прочего, это мускул, причем такой, который очевидно развился у нее. Она читала роман легко, с большим удовольствием, смеясь над вскользь сделанными Дейм Айви замечаниями (вряд ли это были шутки), на которые раньше не обращала внимания. И все это время она слышала голос Айви Комптон-Бернетт, лишенный сентиментальности, строгий и мудрый. Она слышала ее голос так же ясно, как прошлым вечером голос Моцарта. Она закрыла книгу. И снова повторила вслух: "У меня нет голоса".
А где-то в западной части Лондона, где такие вещи записываются, дежурная стенографистка подумала, что замечание странное, и сказала как бы в ответ: "Ну, милая, если его нет у тебя, то уж и не знаю, у кого он есть".
В Букингемском дворце королева подождала минуты две, потом погасила свет, и полисмен в саду под катальпой, заметив это, выключил мобильник.
Лежа в темноте, королева подумала, что, когда она умрет, о ней будут помнить лишь те, кто ее знали. Она, которая всегда жила совершенно отдельной жизнью, будет приравнена ко всем другим. Чтение изменить этого не могло, но сочинительство — может.
Если бы ей задали вопрос, обогатило ли чтение ее жизнь, она сказала бы, да, несомненно, но с той же уверенностью добавила бы, что в то же время оно лишило ее цели. Когда-то она была не знающей сомнений, целеустремленной женщиной, которая четко понимала, в чем ее долг, и собиралась исполнять его, пока сможет. Сейчас же она часто пребывала в сомнениях. Читать — не значит действовать, вот что ее всегда беспокоило. А она, несмотря на возраст, оставалась человеком действия.
Она снова зажгла свет, взяла записную книжку и написала: "Вложить свою жизнь в книги нельзя. Ее можно обрести там". И заснула.
В последующие недели было замечено, что королева читает меньше, если вообще читает. Она казалась задумчивой и даже рассеянной, но не потому что была поглощена прочитанным. Она больше не брала с собой книг, и стопки, скопившиеся у нее на письменном столе, были расставлены по полкам, вернулись в библиотеки или исчезли каким-то иным образом.
Тем не менее, читая или не читая, королева проводила долгие часы за письменным столом, иногда заглядывала в записные книжки или что-то записывала в них, а при стуке в дверь, прежде чем сказать: "Войдите", сразу же прятала их в ящик стола, так как знала, даже не формулируя это для себя, что ее литературные опыты будут встречены с еще меньшим одобрением, чем чтение.
Неожиданно она обнаружила, что, написав что-то, пусть даже всего несколько строк в записную книжку, чувствует себя такой же счастливой, как раньше после чтения. И снова подумала, что не хочет быть только читателем. Читатель недалеко ушел от зрителя, а когда она пишет, то действует, а действовать — ее долг.
Королева стала часто бывать в библиотеке, особенно в Виндзоре, просматривала свои старые настольные календари, альбомы своих бесчисленных визитов, иными словами, свои архивы.
— Ваше Величество ищет что-то определенное? — спросил библиотекарь, принеся ей очередную стопку материалов.
— Нет, — ответила королева. — Мы просто пытаемся вспомнить, как все было. Хотя что именно является этим "всем", нам не совсем ясно.
— Надеюсь, если Ваше Величество вспомнит, то скажет мне. Или, еще лучше, мэм, запишите. Ваше Величество — живой архив.
Королеве показалось, что можно было выразиться тактичнее, но она понимала, что имел в виду библиотекарь, и подумала: вот еще один человек, который побуждает ее писать. Это все больше становилось похоже на долг, а у нее, пока она не начала читать, чувство долга было сильно развито. Но писать и публиковать — совершенно разные вещи, и публиковать ее пока никто не побуждал.
То, что книги исчезли со стола Ее Величества, и то, что снова можно завладеть ее вниманием, сэр Кевин и королевский двор в целом только приветствовали. Правда, она по-прежнему опаздывала и одевалась немного странно. ("Я бы объявила вне закона этот кардиган", — говорила ее горничная.) Но сэр Кевин разделял общее мнение относительно того, что некоторая небрежность Ее Величества идет от увлечения книгами и вскоре все вернется к норме.
В ту осень она провела несколько дней в Сэндринхеме, поскольку в ее программе значился визит в Норидж. Служба в соборе, прогулка по пешеходной зоне, а перед ланчем в университете открытие пожарного депо.
Сидя между ректором и преподавателем курса писательского мастерства, она с удивлением увидела над своим плечом знакомое костистое запястье и красную руку, предлагающую креветочный коктейль.
— Привет, Норман, — сказала она.
— Ваше Величество, — вежливо отозвался Норман и, ловко подав креветочный коктейль лорду-лейтенанту, двинулся дальше вдоль стола.
— Ваше Величество знакомы с Сикинсом? — спросил преподаватель писательского мастерства.
— Да, — ответила королева, слегка погрустнев при мысли, что Норман, судя по всему, карьеры не сделал и, очевидно, вернулся на кухню, хотя и не королевскую.
— Мы полагали, — сказал ректор, — что студенты с удовольствием будут прислуживать за едой. Разумеется, им заплатят, к тому же это какой-никакой опыт.
— Сикинс, — сказал преподаватель, — очень перспективен. Он только что закончил курс, это один из самых успешных наших выпускников.
Королева была несколько расстроена, что, несмотря на ее улыбку, Норман, подавая boeuf en croûte[7] и poire belle-Hélène[8], явно избегал ее взгляда. И она подумала, что он по какой-то причине на нее дуется, ей редко приходилось сталкиваться с подобным проявлением чувств, разве что у детей или иногда у какого-нибудь министра. Подданные редко дуются на королеву, потому что не имеют на это права, в прежние времена за такое их посадили бы в Тауэр.
Несколько лет назад она бы не заметила, что происходит с Норманом или с кем-то другим, а сейчас стала обращать на это внимание, ибо больше знала о человеческих чувствах и могла поставить себя на место другого.
— Книги чудесны, правда? — обратилась королева к ректору, который согласился с ней. — Боюсь, это звучит так, словно говоришь о куске мяса, - сказала она, — но от них человек становится мягче.
Он снова согласился, хотя не представлял себе, что она имеет в виду.
— Мне хотелось бы знать, — она повернулась к своему соседу справа, — согласитесь ли со мной вы, преподаватель писательского мастерства, по-моему, если чтение смягчает человека, то сочинительство оказывает обратное действие. Чтобы писать, нужно быть жестким, правда? — Не ожидавший дискуссии по своему предмету, преподаватель на мгновение растерялся. Королева ждала. Подтвердите мне, хотелось ей сказать, подтвердите, что я права. Но рядом оказался лорд- лейтенант, готовый сопровождать ее, и все присутствующие встали. Никто не подтвердит, подумала она. С сочинительством, как и с чтением, придется все решать самой.
