Мария Елиферова - Смерть автора
Дом, о котором дальше пойдёт речь, поразил меня тем, что казался совершенно нежилым. Он как будто не ремонтировался лет двадцать; штукатурка почти полностью сошла, некоторые нижние окна без стёкол и крест-накрест забиты досками. Палисадников в этом районе не бывает вовсе. Не обнаружив на двери ни электрического звонка, ни даже дверного кольца, я решился ударить в дверь каблуком — она и так уже была облупившаяся. Я стучал несколько раз, но никто не откликался. Я удивился, что у приличного человека, каким, по моему разумению, был Эминович, нет даже горничной, которая могла бы объявить его отсутствие. Я начал было думать, что меня разыграли, но любопытство и желание довести дело до конца взяли верх надо мною. Найдя в одном окне нижнего этажа расшатавшиеся доски, я вынул гвозди с помощью карманного ножа и пролез внутрь.
Едва я спрыгнул на пол, поднялось такое облако пыли, что мне с трудом удалось подавить приступ кашля, который бы наверняка меня выдал. Однако я решил не отступаться и выяснить, может ли кто-нибудь жить в этом доме. Помещение, где я очутился, было кухней; к моему разочарованию, всё выдавало, что ею много лет не пользовались: даже в посудной мойке лежал толстый слой пыли. Я чувствовал, что надо мною подшутили глупейшим образом. Машинально, в раздумьях, что делать дальше, я выглянул за дверь кухни и вздрогнул от изумления. Пол в крошечном холле был наспех выметен, а к стене прислонены щётка и совок.
Дом, очевидно, был не столь пуст, как казался. Поколебавшись, я стал подниматься наверх. К несчастью, старая лестница, построенная, вероятно, немного спустя после коронации покойной Виктории,[10] ужасно скрипела; я уже опасался быть услышанным и спуститься назад не вполне традиционным способом. Но всё указывало на то, что хозяин дома, по-видимому, отсутствовал. На верхней лестничной площадке я нашёл дополнительное подтверждение тому, что дом обитаем: через перила свисало шёлковое кашне яркой восточной расцветки. Я понюхал ткань, чтобы определить, какими духами пользуется мой таинственный незнакомец — это сказало бы о нём многое. Но от шарфа не пахло духами; я почувствовал лишь слабый невнятный запах чего-то нагретого и вселявшего тревогу. Я перешагнул лестничную площадку и вошёл в комнату.
Это, вероятно, был кабинет владельца дома; он был столь же пылен и обшарпан, как и все помещения, но в нём находилось немного мебели — хотя и старой, но всё же явно перевезённой туда недавно: кресло, письменный стол, диван и стеллаж, до половины заполненный книгами. На полу стоял раскрытый дорожный чемодан с книгами же; на столе я увидел листы чистой бумаги, карандаши и авторучку с позолоченным пером. Пишущей машинки я нигде не заметил. Более всего мне бросилась в глаза лежавшая в кресле книга. Это был «Мирослав боярин» Алистера Моппера. Открыв её на форзаце, я увидел надпись, сделанную, без сомнения, рукой самого писателя:
Герою моей книги с любовью от автора. Алистер Моппер, 11 апреля 1913 года.
У меня захватило дыхание от волнения. Я понял, что не уйду отсюда, пока не увижу всего, что здесь есть, чего бы это мне ни стоило. Книги на полках мало могли сказать мне: большинство из них было не на английском языке. Я пересёк кабинет в обратном направлении, вернулся на пятничную площадку и распахнул дверь в другую комнату. За дверью оказалась спальня.
В ней также было совсем мало мебели — стул, умывальный таз на табурете и безобразная кровать XVIII столетия под огненно-красным балдахином. Но взгляд мой остановился на другом — на человеке, лежавшем на кровати.
Может ли зрелище человека, мирно спящего на кровати, быть ужасным и противоестественным? В тот раз я убедился, что может. Постель была не разобрана; он спал прямо поверх одеял, скрестив руки на груди, совершенно одетый, не сняв даже сапог, только ворот рубашки, столь же отвратительно красной, как балдахин, распущен у горла. Поза его была ненатуральной и застывшей; вначале я принял его за слугу, решившего поваляться на господской постели и притворившегося, что не слышит шагов. Но тут же я понял, что стараюсь убедить себя в заведомой глупости, ибо лежавший на постели был, несомненно, знакомый мне по газетным портретам Мирослав Эминович, и одет он был в костюм цвета гречишного мёда…
Читатель, конечно, догадается, что все эти мысли пронеслись у меня в голове в течение считанных секунд. Потому что человек, лежавший на кровати, подскочил и сел, и в руке у него оказался маленький браунинг.
— Ни с места, — приказал он, направив дуло на меня. — И ещё лучше, сядьте на стул. Вот так.
Я понял, что шутить он не собирается — и одновременно понял, как сильно рисковал. Хозяин, Мирослав он или не Мирослав, мог запросто сдать меня в полицию — я незаконно вторгся в частный дом и, как ни крути, правда была на его стороне. Мне ничего не оставалось делать, как только проследовать к стулу и послушно сесть. Не опуская пистолета, тот, на кровати, спустил ноги на пол и вновь обратился ко мне:
— Кто вы?
— Корреспондент журнала «Презент энд Модерн Лайф», — быстро ответил я. Я счёл благоразумным говорить правду.
— По какому праву вы залезаете в чужие дома?
— По праву истины, — дерзко сказал я, решив пойти ва-банк. — Мой долг — выяснить, кто вы в действительности и какое отношение имеете к мистеру Мопперу и его книге. Поскольку вы не спешите помогать в прояснении ситуации, мне приходится брать кое-какую инициатив на себя.
— Хорошо, — презрительно обронил мой захватчик, и его губы искривились в иронической усмешке. — Я Мирослав-боярин. Это вас устраивает?
— Не очень-то, — я набрался храбрости, видя, что он упустил момент и теперь уже в меня не выстрелит (да и кому охота связываться с английским законодательством?).[11] — Вы даже не похожи на героя романа по внешности. У вас есть более веские доказательства, чем пуля в журналиста?
— Доказательства? — усмехаясь, переспросил Мирослав. — Я могу предъявить свои документы. Ловите!
Всё ещё держа меня на мушке, он левой рукой вытащил из кармана паспорт и через всю спальню швырнул его мне на колени. Раскрыв шагреневую книжечку, я с испугом понял, что не знаю, чего мне искать. Внешне этот человек ничуть не походил на Мирослава-боярина, описанного в романе, но ведь то могла быть художественная вольность автора. Моппер, как известно, не приводит даже фамилии своего героя — он подписывается на страницах романа как «Мирослав Э.». Под дулом пистолета я перелистал паспорт. Он был выдан на имя Мирослава Эминовича, глаза тёмные, волосы тёмные… и так далее. Только дата рождения — 1856 — была явно подложной: тому, кто сидел на кровати напротив меня, никак не могло быть более тридцати пяти — тридцати семи лет. Я поднял голову, и взгляд мой встретился с насмешливым взглядом Мирослава.
— Может быть, теперь вы ответите доверием на доверие и раскроете вашу личность?
— Хорошо, — устало сказал я. — Меня зовут Джонатан Степлс. Я штатный корреспондент журнала «Презент энд Модерн Лайф», как я уже говорил. Журналистское удостоверение у меня с собой, и вы можете ознакомиться с ним.
Окончание читайте в следующем выпуске журнала Present& Modern Life.
Заметка из Daily Telegraph
от 17 августа 1913 года
Айзек Райхман, преуспевающий портной и владелец ателье на Риджентс-стрит, повесился вчера в собственной мастерской на муаровой ленте. Следствия открывать не будут, так как в кармане покойного находилась записка: «В моей смерти виновен я сам и никто другой», — написанная его рукой и сложенная так, чтобы её было видно. Причиной самоубийства, по-видимому, стало внезапное психическое расстройство мистера Райхмана, так как все остальные карманы его одежды оказались набиты цветами, а за брючный ремень заткнут целый пучок фиалок. Остаётся задуматься над тем, к чему приводит ускорение темпов жизни в современном обществе, где за успех зачастую платят душевным расстройством и даже самою жизнью.
Из номера Present&Modern Life
от 21 августа 1913 года
В ОБИТЕЛИ УЖАСА Окончание. Начало в выпуске от 14 августа с. г.Мирослав опустил пистолет
— Я не нуждаюсь в доказательствах, — всё с той же презрительной интонацией ответил он. — Доказательства — бесполезное стремление оправдаться перед истиной.
— В чем же, по-вашему, истина? — заинтересованно спросил я. Я понял, что столкнулся с личностью более чем неординарной, и общение с ним стоило того риска, который я испытал. Он встряхнул длинными, как у пианиста, волосами. — Истина — в том, что вы сознательно прибавляете подлости к вашей и без того подлой профессии. В том, что вы Джонатан Степлс — и не потому, что это имя записано у вас в документах. Что с вами сделал Август Стриндберг? Швырнул в голову чернильницу?
