Чезаре Павезе - Пока не пропоет петух
— Сбежавшим из дома. — В охрипшем голосе Элены мелькнула улыбка.
— Каталано сказал мне, что здесь все убегают из дома. Это ремесло…
— У Каталано дурная голова. Не верь тому, что он говорит. А уж мать его натерпелась… И он невоспитан. Ты не знаешь, что он наделал…
— И что же он наделал? — встрепенулся Стефано.
— Он плохой… не верь ему.
Стефано прислушивался в темноте к обиженному и тихому, почти материнскому голосу Элены. Развеселившись, он вновь подумал о своем вопросе: «Я тебя обидел тем, что не занимался тобой? Или слишком много занимался?» — и ему вдруг стало стыдно за свою глупую грубость. Мысль о том, что он может быть грубым даже с Эленой, была ему неприятна и удивительна, тем более, что в подобных случаях грубость была силой, единственной силой, способной притупить опасную безнаказанность, с которой женщина позволяет себя подавлять.
Теперь вот появился шкафчик. Потом пришла Элена и молча ушла. В этом смирении, думал Стефано, вся ее сила, этой смиренной выдержкой она взывает к нежности и состраданию более сильного. Лучше высоко поднятая голова Кончи без стыдливого румянца и нежности на лице, лучше бесстыдство ее глаз. Но, может быть, и Конча иногда смотрит, как собака.
В темноте Стефано вздрогнул, ему было неприятно, что он вновь обсасывает старую, расплывчатую мысль. Ему даже захотелось, чтобы вернулась Элена. Презрительное и насмешливое одиночество отступало. И если оно отступало в такой вечер, когда случилось много нового и были неожиданные воспоминания, то как он сможет пережить завтрашний день? Стефано заметил, что без борьбы нельзя оставаться одному, но быть в одиночестве значит больше не хотеть бороться. Вот по крайней мере мысль, которая составит ему компанию, ненадежную компанию, которая скоро исчезнет.
Стефано поднялся и включил свет, у него потемнело в глазах. Когда он их приоткрыл, в дверях стояла Элена и спиной загораживала ставни.
Не говоря ей о шкафчике, он спросил, не хочет ли она остаться на всю ночь. Недоверчиво и удивленно Элена посмотрела на него, и Стефано, не улыбаясь, пошел ей навстречу.
На небольшой кровати они с трудом уместились, и Стефано думал, что до рассвета не сможет заснуть. Прижавшись к этому мягкому телу, он уставился в неясный в сумраке потолок. Была глубокая ночь, и легкое дыхание Элены слегка касалось его плеча. Опять он был один.
— Дорогой, вдвоем мы здесь не поместимся. Я уйду, — сказала она и больше не пошевелилась.
Возможно, она задремала. Стефано протянул руку, на ощупь отыскивая сигареты. Элена расслабленно отозвалась на его движение, тогда Стефано сел на кровати, поднес сигарету к губам и, не решаясь ее прикурить, уставился в темноту. Когда он чиркнул спичкой, прикрытые веки Элены дрогнули, как большие тени. Элена не проснулась, потому что не спала.
Куря, Стефано почувствовал, что, как в игре, на него пристально смотрят прищуренные глаза.
— Вчера вечером Каталано увидел твой шкафчик.
Элена не шевельнулась.
— Мы видели, как ты приходила, мы сидели в темноте.
Элена схватила его за руку.
— Зачем ты это сделал?
— Чтобы не скомпрометировать тебя.
Она совсем проснулась. Разгладила простыню, вся сжалась и села рядом с ним. Стефано освободил свою руку.
— Я думал, ты спишь.
— Зачем ты это сделал?
— Я ничего не делал. Я показал ему шкафчик. — Потом продолжил более сурово: — Шила в мешке не утаишь. Лицемерие мне не нравится. Я доволен, что он тебя видел. Не знаю, понял ли он, но все тайное всегда становится явным.
Он представил, что от страха у нее округлились глаза, и притронулся к ее щеке. И тут она неистово его хватает, целует и осыпает ласками все его тело. Она зацеловывает его глаза, губы, у него выпадает сигарета…
Что-то детское было в этой страсти Элены. Сигарета упала на пол. Наконец Стефано спрыгнул с кровати, потянув Элену за собой. Стоя, он попытался целовать ее поспокойнее, и она прильнула к нему всем своим прохладным телом. Затем отстранилась и начала одеваться.
— Не включай свет, — сказала она. — Ты не должен видеть меня такой.
Пока Элена, задыхаясь, натягивала чулки, Стефано, сидя на краю кровати, молчал. Ему было холодно, но одеваться было бесполезно.
— Зачем ты сделал это? — еще раз пробормотала она.
— Как…
— Я знаю, ты не хочешь быть обязанным мне, — прервала его Элена, она стояла, ее голос был приглушен рубашкой, которую она надевала через голову. — Ты не хочешь от меня ничего. Даже того, чтобы я была тебе мамой. Я тебя понимаю. Нельзя любить, когда не любишь. — Голос становился более ясным и уверенным. — Зажигай свет.
Голый и смущенный, Стефано смотрел на нее. Она немного раскраснелась, волосы растрепались, юбка завязана кое-как, на манер кухонного фартука. Наконец она все закончила и подняла на него свои спокойные, почти улыбающиеся глаза.
Стефано пробормотал: «Ты уходишь?».
Элена подошла к нему. У нее были томные, припухшие глаза, она была хороша.
Стефано сказал: «Убегаешь, а потом будешь плакать».
Элена сдержанно усмехнулась и искоса посмотрела на него: «Это ты не заплачь, бедняжка». — Стефано обвил ее руками, но она выскользнула: «Ложись в кровать».
Уже лежа, он ей сказал: «Мне кажется, когда я был ребенком…»
Но Элена не склонилась над ним и не накрыла его одеялом. Она только сказала: «Я как и раньше буду приходить и подметать. Если что-то понадобится, позови меня. Шкафчик я заберу…»
— Дура, — ответил Стефано.
Элена чуть улыбнулась, погасила свет и ушла.
В последние мгновения, при свете, голос Элены стал жестким, надрывным, как у того, кто защищается. Голый Стефано ничего не ответил. Ему хотелось бы услышать рыдания, но какая одетая женщина, закутанная до шеи, расплачется перед голым мужчиной? Это тело так поспешно оделось в темноте, что Стефано все еще хотелось его ласкать, смотреть на него, не лишиться его. Он задал себе вопрос, не были ли эти бешенные поцелуи, это объятие, когда они стояли около кровати, местью Элены: пробудить в нем желание, которое он никогда больше не сможет удовлетворить. Если это так, улыбнулся Стефано, то Элена просчиталась, не приняв во внимание его жажду одиночества. Потом, в темноте, он перестал улыбаться и сжал кулаки.
В своей прерванной полудреме Стефано думал совсем о другом, но не мог до конца уяснить, о чем именно. Ворочаясь в измятой постели, он боялся, что бессонница будет долгой: этот кошмар пострашнее прежних. Он терпеливо прижался щекой к подушке и увидел побледневшие стекла. Смягчившись, он прошептал: «Я оплакиваю тебя, мамочка», ему стало очень хорошо и он был счастлив, что один.
Тогда он схватился за эту мысль: одиночество можно выдержать, пока кто-то страдает, что рядом с ним никого нет, но настоящее одиночество это невыносимая камера. «Я оплакиваю тебя, мамочка» — достаточно повторить это, и ночь станет нежной.
Затем ворвался со своим диким посвистом ночной поезд, и хотя глаза Стефано были закрыты, поезд налетел на него, как ураган. Через мгновение исчез свет в окошках; когда вернулась тишина, Стефано спокойно смаковал томление старой, привычной тоски, которая как бы освещала его одиночество. На самом деле, его кровь бежала вместе с этим поездом, поднимаясь вдоль берега, с которого он давно спустился в наручниках.
Все окна одинаково тускло осветились. Теперь, когда он прогнал Элену, он мог умиляться ею. Он мог даже оплакивать ее, пока его расслабленная кровь не успокоится окончательно, что-то бормоча сквозь дрему, подумал он.
~~~
Чередование дождей и солнца заставило дорогу потерять свою неподвижность, и иногда было очень приятно утром, пристроившись на площади в уголке или у стенки, наблюдать, как проезжают нагруженные сухой травой или хворостом телеги с возчиками, крестьяне верхом на осликах, как трусят свиньи. Стефано вдыхал влажные, припахивающие молодым неперебродившим вином, дождями и погребами запахи, а за станцией лежало море. В этот час тень от вокзала приносила на площадь прохладу, жарко было только в солнечном пятне, которое падало из вставшего на дороге солнца витража, пересекая спокойные и подрагивающие рельсы. Платформа была как бы прыжком в пустоту. Стефано, как и начальник станции, жил в этой пустоте, туда-сюда прохаживаясь по краю вечных прощаний, в непрочном равновесии невидимых стен. Вдоль моря бежали к заброшенным и всегда одинаковым далям черные, как бы сожженные летним зноем, поезда.
Начальником станции был постаревший гигант, кудрявый и наглый, который ругался с носильщиками и, всегда стоя в центре беседующих, начинал неожиданно хохотать. Когда он в одиночестве пересекал площадь, то был задумчив, как одинокий бык. Именно от него Стефано узнал последнюю новость.
