Ингрид Нолль - Прохладой дышит вечер
Не мешайте все в одну кучу, протестую я, там столько же благообразных старичков и старушек, сколько и здесь, но спортивный костюм ни при чем тут вовсе.
— У меня для торжественного случая ничего нет, — признаюсь я им как дама дамам. — Да я и в моде-то нынешней не разбираюсь. Вы бы помогли мне, я ведь не пойму даже, что мне идет, а что нет.
— Тань, у тебя это лучше получится, — говорит Сузи, — я только джинсы ношу.
И мы с Таньей наконец выезжаем в город. Только сели в машину, она за сигарету и спрашивает: вышла бы я на ее месте замуж за мужчину старше на двадцать семь лет?
— Не надо, — советую я, — с какой стати?
— Ну, по любви, — уточняет она, несколько смутившись.
— А почему вы, собственно, именно меня решили спросить? Если уж вы решили идти за него замуж, на что вам мои советы?
— Я подумала, вы, наверное, без предрассудков… — Она краснеет.
— Да кто он такой вообще? Он хоть богат? — сержусь я.
— Он разведен, — захлебываясь от эмоций, рассказывает Танья, — зарабатывает хорошо, но у него трое детей и бывшая жена — так что алименты будь здоров какие.
Я этого типа знать не знаю, и почему именно я должна понять, чего ему от нее надо, может, просто тряхнуть стариной захотелось, кровь освежить, мне так кажется.
— Да я сама в жизни бог знает сколько раз ошибалась, — говорю я, — только что вам толку от чужого опыта. Кроме того, принцев сказочных на свете все равно не бывает, люди все в глубине души коварны.
Танья замолкает, и мы едем мерить платья. Что за мучение — я постоянно раздеваюсь и одеваюсь в тесной кабинке, а Танья все тащит новую одежду и уносит ту, что не подошла. Не буду просить ее помочь мне влезть в рукав, это уж слишком, сама справлюсь, так и барахтаюсь, как муха в паутине. Сквозь щелочку в занавесе вижу: Танья и продавщица заговорщицки перемигиваются. Размер у меня стал какой-то бестолковый: в груди платья широки, в талии — жмут, то коротки, то слишком длинны, черт знает что.
Между тем в магазине появляется американка с ребенком и просит Танью подержать малыша, пока она будет что-то примерять. Моя спутница с удивлением берет на руки чернокожего младенца, а его мамаша исчезает в одной из кабинок и, к нашему недоумению, долго не появляется. В конце концов Танья заглядывает под каждый занавес в надежде найти пару темных ног.
— Ладно, забираем этого шоколадного с собой, — шутит она.
Я представила себе, что будет с Хуго, когда я предстану перед ним с черным младенцем на руках. Хм… Но тут наконец возвращается мамаша малыша и вежливо просит ее извинить.
Наконец-то Танья приносит из отдела подростковой одежды платьице, которое мне подходит. Маленькие светло-голубые цветочки, рукавчики фонариками и высокий белый воротничок — они и девчонке лет четырнадцати, и старушке восьмидесятилетней вроде меня пойдут. Ну, слава Богу, теперь можно и к парикмахеру. Танья тоже делает стрижку — я благодарю ее за терпение.
Ах, Хуго, было же время, когда я часами могла прихорашиваться, наводить красоту, замирая от удовольствия, а теперь это стало так тяжело, так утомительно, все равно как тащиться по пустыне. Где теперь твои восхищенные глаза, устремленные на меня?
В машине я снова завожу разговор с Таньей о ее престарелом любовнике.
— Вот внучка моя Кора вышла за богача, он ей в отцы годился. Она вашего возраста, а уже вдова.
Танья не отвечает, поворачивает зеркало заднего вида и любуется своей новой прической. Волосы у нее были длинные, а теперь совсем короткая стрижка. Она то и дело хватается за новую сигарету, причем в самый неподходящий момент, когда надо обеими руками держать руль и смотреть вперед. Я купила нам обеим одни и те же духи, те, что Хуго всегда любил, «Я вернусь» называются.
— Сказочный аромат, — говаривал он.
Когда много лет спустя Милочка крутила с ним роман, он, по ее собственному признанию, дарил ей духи с ароматом ландыша. Горько мне было тогда, но не имела я права обижаться на Хуго.
Приходим домой, и Феликс хулиганит, сажает мне на нос солнечные очки и смеется:
— Грета Гарбо, да и только!
Шустрик забывает обо мне и увивается вокруг Таньи, в восторге от ее прически. А я-то думала, мужчинам больше нравятся длинные густые гривы. Ладно, успеха ему, пусть он ее обхаживает. Потом слышу: он выспрашивает Феликса о двоюродной сестре, о Коре.
— Стерва и снобка, — докладывает внук, — но такой домик в Тоскане — закачаешься.
Завтра они, вероятно, уже закончат ремонт. Мне от этого даже немного грустно, но все-таки хорошо, что скоро все будет готово. Гостиная, спальня и ванная оштукатурены, покрашены и чисто вымыты. Кухня сияет, а сегодня они работают в прихожей и кладовке. Феликс упрятал наверх всю рухлядь, и мне совершенно безразлично, что там творится — после меня хоть потоп.
— Ба, а тебе тут почта, между прочим, — слышу я. Кто бы это мог быть, уж не Кора ли, которую я только недавно помянула недобрым словом?
Открытка от Хуго. На ней, без приветствия и подписи, неразборчиво нацарапано: «Я в пути. Чтоб все, что долго зрело, тихо тебе принести».
Рифмованные отрывки стихов. Как Хуго чудно цитировал «Песенку Куттеля» или «Молитву замерзшей Негритянки»!.. Помнится, нам с ним все не давала покоя одна фраза: «Кошка — котится, а коза — козится…»
Помню, я составила рифму так:
Не пылит дорога под твоей ногой,
Вышел на дорогу Хуго-козодой.
А Хуго больше нравилось:
Горные вершины спят во тьме ночной,
Лотта замеряет у козы удой…
Это была наша любимая игра — складывать стихи из кусочков фраз. У нас был необъятный запас таких строчек.
А помнит ли Хуго, как дальше звучит стихотворение, что он процитировал на открытке?
Время съедает
Все живое.
Собака лает
И не знает.
Что такое читать и писать.
И время для нас не пойдет уже вспять.
Я лежу в постели без сна. Железный крест в коробочке — снова старое вспомнилось. В 43-м я внезапно осталась вдовой с маленькими детьми на руках: Веронике было четыре, Ульриху — едва сровнялось три года. Дом моих родителей разбомбили. Мама, Ида и Хайдемари жили в крестьянской усадьбе, принадлежавшей жене моего старшего брата, вместе с другими людьми, лишившимися крова. Эрнст Людвиг погиб, и моя невестка, его вдова, которую я считала неуклюжей деревенской бабой с замашками национал-социалистки, оказалась настоящей мамашей Кураж.[9] Молодые сильные мужчины умирали в огромных количествах, так что ей пришлось взглянуть на жизнь по-иному, и она вдруг стала проявлять чудеса милосердия. Даже ко мне посылала своего горбатого кузена с тележкой картошки, капусты, с корзиной яиц и время от времени еще и с салом. Но мы с детьми все-таки бедствовали.
В конце войны мои дети заболели тифом. Помощи из деревни не хватало, мы отощали и мерзли даже летом. Я отмеривала пешком километры, чтобы обменять белье с ручной вышивкой, мое приданое, на молоко для детей. С нами тогда жила еще и Милочка с родителями, их дом тоже разбомбили.
В один прекрасный день вернулся Хуго. Его выпустили из лагеря для пленных, он искал свою семью. Мы обнялись и расплакались, мы лили слезы, глядя друг на друга, измученные и разбитые, а еще мы оплакивали нашу упущенную любовь. Но он не стал долго у меня задерживаться.
Однако три недели спустя Хуго, уже слегка пришедший в себя, снова появился у меня — с рюкзаком яблок и миской творога. Хайдемари, сообщил он, здорова, а вот Ида, напротив, его беспокоит. У нее постоянно воспалены глаза, она совсем разбита. Тем не менее она уговаривает его возродить наше семейное обувное дело. Дело в том, что под развалинами рыночной площади Дармштадта сохранился подвал нашего склада, а в нем — немереный по нынешним временам запас обуви. А в бомбоубежище хранятся ящики с фамильным серебром и другие ценности, так вот — их нужно достать и спрятать пока у меня.
Хуго стал разъезжать по окрестностям на велосипеде и обменивать ботинки на продукты, уголь, мыло или лампочки. Каждый вечер он неизменно оказывался у меня, в прорезиненном плаще, с засаленным рюкзаком за плечами. Обмен шел бойко, и за пару зимних ботинок Хуго раздобыл даже ржавую двухколесную тележку, что прикрепляют к велосипеду. Выходные он проводил с семьей в деревне, великодушно оставляя мне половину своей добычи. Дети мои потихоньку выздоравливали, но были еще слабенькие, бледненькие и все время спали.
Как-то случилось так, что Хуго прожил у меня некоторое время. Обувной склад был рядом, от меня ему было удобнее туда ездить, чем из отдаленной усадьбы Эрнста Людвига, где, слава Богу, нашли приют Ида и их дочка. Сестра была благодарна мне за то, что я заботилась о ее муже, кормила и обстирывала его, и не была против того, чтобы Хуго снабжал самым необходимым и меня с детьми. Ведь обувь была своего рода наследством, полученным нами от отца. Алиса работала медсестрой в госпитале и временами получала пособие. Она высылала лекарства моим детям и Иде.
