Ричард Йейтс - Пасхальный парад
— Философия? — Тони погонял кубики льда в пустом стакане. — Боюсь, что для меня это тайна за семью печатями. Одолеть такую книгу — уже подвиг, а уж преподавать… Как это возможно?
— Ну как, — развел руками Эндрю. — Выходишь на кафедру и пытаешься вправить мозги этим недоумкам.
Тони одобрительно хмыкнул, а Сара, рассмеявшись, встретилась с мужем взглядом, как бы говоря ему: «Ну? А я что тебе говорила? Эмми никогда не выйдет замуж за болвана».
— Мы есть сегодня будем? — спросил Тони.
— Дай мне выкурить последнюю сигаретку, — сказала Сара. — Потом я уложу мальчиков спать, и мы будем ужинать.
Ростбиф оказался пережаренным, как и овощи, но Эндрю был предупрежден: не стоит ждать от стряпни чего-то особенного. А в целом визит можно было считать удачным — во всяком случае, до кофе, после которого все вернулись в гостиную.
Они продолжили возлияния уже из высоких стаканов, что, видимо, отчасти сыграло свою роль — Эндрю, не привыкший столько пить, слишком уж горячо рекомендовал югославское кино, а точнее, «фильм», который они с Эмили недавно посмотрели.
— …Он не может не тронуть всякого, кто хоть капельку верит в человечность, — заключил Эндрю.
Тони, откровенно клевавший носом во время этого монолога, на последних словах проснулся.
— Я верю в человечность. — Тут в уголках рта появились иронические складочки — намек на то, что следующая фраза заставит всех покатиться со смеху. — Я люблю всех, кроме ниггеров, жидов и католиков.
Сара заранее начала смеяться, но, услышав это, прикусила язык и опустила глаза, демонстрируя белый шрамик над бровью — следствие удара о железную перекладину в детстве. Повисло неловкое молчание.
— Вы этому научились в английской школе? — полюбопытствовал Эндрю.
— Мм?
— Я спрашиваю, таким фразочкам вас научили в английской школе?
Тони заморгал в растерянности и, пробормотав что-то неразборчиво — может, свое «знаете ли» или «извиняюсь», а может, ни то ни другое, — уставился в свой стакан со скучающей улыбочкой, как бы говорящей, что эти глупости ему уже порядком поднадоели.
Кое-как атмосфера благопристойности была восстановлена, светский разговор продолжился, потом все любезно распрощались, и наконец гости остались одни.
— Настоящий эсквайр и без пяти минут инженер, — не без ехидства заговорил Эндрю, крепко сжимая руль обеими руками. Они мчались по хайвею в сторону дома. — Он воспитывался в лучших традициях английской аристократии и живет не где-нибудь, а в «Большой усадьбе» вместе с красавицей-женой и тремя мальчуганами… Неандерталец! Мужлан!
— Непростительное поведение, — заметила Эмили. — Совершенно непростительное.
— Кстати, насчет «Дейли ньюс», — продолжал Эндрю. — Они действительно больше ничего не читают. По пути в ванную я наткнулся на пирамиду из газет высотой в половину человеческого роста. Подходящая литература для уютного гнездышка.
— Да уж.
— Но ведь ты его любишь.
— Что значит «люблю»? О чем ты?
— Ты сама мне говорила, не отпирайся. Ты говорила, что, когда они начали встречаться, у тебя были фантазии. Ты фантазировала, что на самом деле он любит тебя.
— Эндрю, ну ладно тебе.
— Могу себе представить, как ты поддерживала эти фантазии — реализовывала их, так сказать, во плоти. Готов поклясться, что ты мастурбировала А? Ты теребила свои маленькие соски, пока они не становились твердыми, а потом…
— Эндрю, прекрати.
— …а потом ты принималась за клитор, рисуя этого красавчика в своем воображении, представляя, какие слова он тебе будет говорить и что он с тобой будет проделывать… и тут ты раздвигала ноги и засовывала пальцы поглубже в свою…
— Если ты сию секунду не прекратишь, я выйду из машины…
— Ладно, всё.
Можно было предположить, что он в бешенстве ударит по газам, но скорость не увеличилась. В слабом голубоватом свете от приборного щитка его напряженный профиль говорил о том, что он сдерживается из последних сил. Она отвернулась и долго смотрела в окно на проплывающую мимо бескрайнюю темную равнину и мигающие красные лампочки радиобашен в отдалении. Интересно, женщины разводятся с мужьями, не прожив с ними и года?
Они пересекли мост Квинсборо, а он все хранил молчание, они долго ползли в потоке машин до Вест-Сайда, а он все молчал. И только когда они повернули в сторону дома, он заговорил:
— Сказать тебе кое-что, Эмили? Я ненавижу твое тело. То есть в каком-то смысле я его люблю, во всяком случае пытаюсь, видит бог, но при этом я его ненавижу. За то, через что я прошел из-за него год назад и через что прохожу сейчас. Я ненавижу твои чувствительные сисечки. Я ненавижу твой зад и твои бедра, как они крутятся и гуляют туда-сюда; я ненавижу твои ляжки, как они раздвигаются. Я ненавижу твою талию, и твой живот, и твой волосатый лобок, и твой клитор, и твое мокрое влагалище. Я повторю это слово в слово завтра доктору Гольдману, и когда он спросит меня, почему я это сказал, я ему отвечу: «Потому что должен был это сказать». Ты следишь за моей мыслью, Эмили? Понимаешь, о чем я? Я говорю все это, потому что должен это сказать. Я ненавижу твое тело. — Щеки его дрожали. — Я ненавижу твое тело.
Часть вторая
Глава 1
В течение нескольких лет после развода с Эндрю Кроуфордом Эмили работала библиотекарем в одной из биржевых контор на Уолл-стрит. Затем она перешла в редколлегию отраслевого журнала «Фуд филд обсервер», выходившего раз в две недели. Писать новости и статьи на продовольственную тему было делом приятным и необременительным. Когда ей удавалось быстро придумать заголовок и при этом сразу уложиться в оптимальное количество знаков —
МАСЛО «ОТЕЛЬ-БАР» НА ПИКЕ ПРОДАЖ. МАРГАРИН УХОДИТ
— она вспоминала отца. Конечно, всегда оставался призрачный шанс на переход в настоящий журнал, что было бы здорово; но в любом случае четыре года колледжа приучили ее к мысли, что цель гуманитарного образования заключается не в том, чтобы натренировать мозги, а в том, чтобы освободить их.
По этой логике, за исключением редких минут, она считала себя ответственным и цельным человеком. Теперь она жила в районе Челси, в квартире с большими окнами, выходящими на тихую улицу. При желании ее легко можно было бы превратить в «интересные апартаменты», но таких мыслей у нее не возникало. Главное, метраж позволял устраивать вечеринки, а она любила принимать гостей. Кроме того, это было пусть временное, но уютное гнездышко для двоих, а в означенный период здесь перебывало довольно много мужчин.
В течение двух лет она сделала два аборта. Отцом первого нерожденного ребенка был человек, который ей не очень нравился; главная же проблема со вторым отцом заключалась в том, что она не могла с уверенностью сказать, кто им был. После этого аборта она отпросилась с работы на неделю: отлеживалась дома или совершала осторожные болезненные прогулки по пустынным улицам. Она подумывала о том, чтобы сходить к психиатру, — кое-кто из ее знакомых делал это регулярно, — но это влетело бы ей в копеечку, а результат мог оказаться нулевым. К тому же у нее родилась идея получше. На низком прочном столике она установила портативную пишущую машинку, которую отец подарил ей по случаю окончания школы, и начала трудиться над статьей для журнала.
АБОРТ: ЖЕНСКИЙ ВЗГЛЯД
Этим названием в качестве рабочего она осталась довольна, а вот первое предложение, или так называемый зачин, никак ей не давался.
Это болезненно, опасно, безнравственно и противозаконно, однако каждый год ____ миллионов женщин в Америке делают аборты.
Это звучало само по себе неплохо, но сразу настраивало на этакий назидательный лад, так что она попробовала подойти иначе.
Как многие девушки моего возраста, я всегда считала аборт чем-то ужасным, и сама мысль о таком шаге, если она вообще допустима, должна вызывать страх и трепет, сравнимый с нисхождением в первые круги ада.
Уже лучше, но даже после того, как она поменяла «девушек» на «женщин», полного удовлетворения не было. Что-то здесь не так.
Она решила бросить до поры до времени зачин и налечь на основной текст. В течение многих часов она написала много абзацев и выкурила не меньше сигарет, не помня, как их зажигала и когда гасила. Затем она прошлась по тексту с карандашом, делая пометки на полях, порой переписывая целиком страницу (вариант А, абзац 3, с. 7), с острым ощущением, что она нашла свое призвание. Но поутру, после беспокойной ночи, ее ждала на столе бумажная анархия, и, взглянув холодным редакторским глазом, она вынуждена была признать, что это все не то.
Когда неделя на больничном закончилась, она вышла на работу, радуясь привычному восьмичасовому ритму. На протяжении нескольких вечеров и почти весь уик-энд она продолжала трудиться над статьей, но в конце концов сложила весь материал в картонную коробку с пометкой «Мои документы», а пишущую машинку убрала на место. Столик пригодится ей для вечеринок.
