Джойс Кэри - Из первых рук
Но полкроны она мне дала. Чем громче Коукер лает, тем меньше кусает. Как откажешь другу, накричав на него?
Я заскочил в ломбард и заложил серебряную рамку за пятнадцать шиллингов. Больше, чем я ожидал. Но Сара всегда делала дорогие подарки... когда имела кредит. Я купил настоящих красок и пару кистей — в кои-то веки! — и бегом кинулся в мастерскую. Я чувствовал, что смогу писать. Как всегда после визита. Жизнь приветствует жизнь. Особенно если на свете есть Сара.
Глава 11
Конечно, на следующее утро холст выглядел довольно уныло. Как всегда после визита. Но когда ко мне снова вернулся мой глаз, я увидел — да, теперь Адам получился что надо. Финал. Точка. Загвоздка в Еве. Слишком она отточенная, слишком прорисованная, слишком плоская, больше похожа на композицию в цвете, чем на живую плоть и кровь. А почему — я не знал. Не знал, было ли то кратковременное впечатление в результате моей встречи с Сарой или долговременное следствие того, что я потерял связь с реальностью. Замазал красками самую суть женщины. Ну, Еву отложу на завтра, решил я. А сейчас надо что-то сделать с передним планом, он пуст, как пивная бутылка без дна. Что такое, черт побери, все эти ловко пригнанные, уходящие вдаль плоскости? Просто прием из арсенала художественного училища. И тут меня осенило. Движение — вот что мне надо. Листья. Волны. Трава, стелющаяся по ветру. Цветы. Я начал с цветов, но сразу почувствовал — нет, не то. Неожиданно я сделал штуку вроде белого бумеранга. Неплохо, сказал я, но ведь это не цветок. Что бы это, черт подери, могло быть? Рыба? И тут меня словно лягнул кто-то изнутри, будто в чреве у меня был жеребенок. Рыба. Ну да, рыба.
Серебристо-белая, зеленовато-белая. А форма! Хоть погладь ресницами.
— Мистер Дж-джимсон!
О черт, опять этот Барбон у окна! На плечах ранец. Идет в школу.
— Здравствуйте, мистер Джимсон.
— Здравствуйте, мистер Длинный Нос. И до свидания.
У меня не было ни времени, ни настроения играть в игрушки. Мне было невтерпеж. Эти рыбы все больше завладевали моим воображением. Косяк сельди. По очертанию вроде карты Ирландии, положенной набок. Изумрудная зелень. Под луной.
Этинтус, королева вод, ты сияешь в небесах.
Как мне отрадно, дочь моя, — твои чада резвятся
вокруг,
Как веселые рыбки играют, когда росу пьет месяц.
И все зеленые, серебряные носики рядком на поверхности воды. Выпуклости на плоскости. Как стертые шляпки гвоздей на зеленой кожаной подметке. И настоящие рыбьи глаза, неподвижные, выпученные, удивленные. Я выдавил на палитру немного охры И нарисовал на них кружки.
— Я п-принес к-кусочек холста, — сказал Барбон.
— Ты все еще здесь?
Здесь он и был, по эту сторону двери. Только что вошел. Ничто не сравнится с дерзостью застенчивого человека; храбрость отчаяния. Берегитесь калек и заик, берегитесь хромых мальчишек и некрасивых девчонок. Пограничная армия. На границе смерти и ада. Победить или умереть! Борцы с колыбели. Святые или негодяи. Носатик меня напугал.
— Это еще что! — сказал я. — Кто тебе позволил врываться в мой дом?
Носатик покрылся красными и зеленым пятнами, как подпорченный окорок, и сказал:
— Но, мистер Дж-джимсон, дверь была открыта, я и вошел.
— А теперь выйди.
Я с-с-с-с... — и он принялся свистеть, как паровоз. Открыл ранец и вынул кусок нового холста. Он глядел на меня как баран, которого сейчас стукнут обухом по голове, — С-с-с-с...
— Сейчас уйдешь, — сказал я. Слабое утешение. Я начал сердиться. — Какого чёрта тебе здесь надо?
— Я с-с-сейчас залатаю холст, мистер Дж-джим-сон... Вы с-с-сказали, дыру можно заклеить.
Ну что толку злиться на вислоухого! Только испортишь себе утро.
— Какого дьявола ты сюда лезешь? Почему ты не занимаешься делом?
— Я иду в школу.
— Да, но ты не занимаешься. Ты думаешь о живописи. Послушай, Носатик, ты на гибельном пути. Ты что, хочешь разбить сердце своей матушки, и жены, и деток, если только не наплодишь их вне брака и им будет на тебя наплевать. Я знаю, о чем говорю. Мой сын Томми кончил школу с отличием... Поступил в Оксфорд, и теперь он джентльмен. Настоящий джентльмен со всеми христианскими добродетелями, и чувством ответственности, и ботинками, сшитыми на заказ. А родился в больнице для бедных. Как он всего этого достиг? Носа от книг не отрывал. Вот как. А что бы, ты думаешь, с ним стало, начни он баловаться искусством? Я-то знаю что. Я ему сказал: «Если поймаю тебя с карандашом или красками, Томми, я с тебя три шкуры спущу. Искусство, религия и пьянство. Вот где погибель для бедняка. Пусть уж этим занимаются миллионеры, они могут позволить себе отправиться к черту в вагоне первого класса. А тебе надо думать о хлебе насущном». — «Не волнуйся, папа, — сказал Том, — у меня нет никакой склонности к искусству». И слава Богу, ему действительно претила вся эта комедия. Из вежливости он молчал, но в душе считал меня грязным старым жуликом, а свою мачеху — пустой болтушкой, которая готова целый день бродить в шлепанцах и халате и слушать Ва-а-гнера или Бетхо-овена, вместо того чтобы умыться или заштопать ему носки. Том пошел в хорошую школу и начисто излечился от искусства, когда ему еще не было пятнадцати. И посмотри на него сейчас. Джентльмен, образованный, человек. Не отличит цветной иллюстрации от картины и «Боже, храни короля» от «Пробудитесь, спящие». Ну, хватит.
Я увидел, что слишком разболтался. Опасно рассказывать о себе людям. Они норовят прибрать вас к рукам. Поставить на полочку в горке.
— Хватит, — сказал я Носатику. — Чтобы духу твоего здесь не было. Я сыт по горло.
— Но, мистер Дж-джимсон, я загляну сегодня днем. Когда вы будете пить чай. Всего на одну минуту. Клянусь, я вам не помешаю.
— Клянешься. Не мешать. Вот пай-мальчик. Да ты все время мешаешь. Все мне мешают. И ты это знаешь, да тебе наплевать. Брысь! — Я выгнал его и захлопнул дверь. И вернулся к рыбам, на час, а может, на полдня.
Но когда я взглянул на них беспристрастным взглядом, они оказались вовсе не тем, что я ожидал. Обычная история. Поразмыслив немного, я уснул, а когда проснулся в половине третьего ночи, увидел, что носы у них маловаты и очень близко друг к другу. Вода слишком блестит. И рыхлая. Вода должна быть плотнее, чтобы плоскость была плоской.
Ночью удобно рассматривать свою картину, потому что ночью ее не видно, и новый вариант показался мне недурным. Утром в субботу рыбы имели такой славный вид, что начали мне даже нравиться. Я обещал себе бутылку виски, если смогу занять на нее деньги. Виски мне вредно. Я терпеть не могу это зелье. Поэтому принимаю его только в награду за особенно удачный день, чтобы быть на взводе. Да, сказал я, любуясь рыбами и уже немного захмелев, — самовнушение, — рыбы хороши, я хорош, жизнь хороша, виски, хоть и дрянь, хорошо; как вдруг у меня появились гости. Мистер Плант и еще два проповедника. С первого взгляда, по тому, как они вышагивали и вздергивали подбородки, было видно, что они пришли поддержать Искусство. Из чувства долга. Я не успел удрать. Пришлось сделать вид, что не заметил их.
Первый проповедник — шести футов роста, нос как перезрелая фига. Судя по виду, евангелист с греческим уклоном, схоласт и нонконформист. У второго, пяти футов трех дюймов, морда лэндсировского{11} льва. Рот оратора, нос устремлен в небеса, чело отражает божественный свет. Его я узнал. Он устраивал молитвенные собрания в церкви-времянке на Гринбэнк, и от его проповедей даже старых морских волков прошибала слеза. Форменная пароходная сирена, спасающая души, заблудившиеся в тумане греха. Что до мистера Планта, он бентамский петушок, на дюйм ниже Коукер и куда тщедушней ее. Лицом он похож на кардинала Ньюмена, вернее, был бы похож, если бы тот пошел не в церковь, а в армию, отрастил усы, потерял чуть не все зубы и брился бы только по субботам, перед тем как читать проповедь.
У Планти сапожная мастерская в полуподвале на Эллам-стрит, недалеко от Гринбэнк. Его считают худшим сапожником в четырех приходах, потому что голова его так занята Платоном и, Оуэном, Кропоткиным и Спинозой, Сакко и Ванцетти, что ОН еще ни одного гвоздя не вбил как надо. Но люди продолжают отдавать ему на расправу свою обувь, чтобы он не обижался. Он не выносит вероломства и бессердечия. Он их достаточно испытал на своем веку.
Планти — ревностный протестант, то есть он протестует против всех вероисповеданий, особенно протестантизма, и очень высокого мнения о Будде, Карме и Конфуции. Он также немного анархист, а три или четыре года назад он увлекся Эйнштейном и витаминами.
Религия очень сильна в районе Гринбэнк, я имею в виду старую английскую религию, которую так же трудно заметить, как лису, пока не ткнешь в нее палкой. Тогда она, понятно, высунется на миг из своей норы в цивилизованный мир и перекусит вас пополам; и если вы услышите гимны, доносящиеся с извозчичьего двора или из домика на Блэкбойз-ярд, не исключено, что это прапраправнук Беньяна учит группу молодых моржей петь марсельезу или мусорщик начинает новое возрождение среди унитариев-пребаптистов — ветви нудистов-трезвенников.
