Борис Екимов - На хуторе
Степан постоял на холме, покурил и опять, как тогда, в степи, подумал: «Девок бы моих сюда. Вот бы радости было!» И засмеялся, представляя. Как-то в прошлом году, в августе, ездили за грибами, все втроем, на автобусе, с ночевкой. Такая же ночь была. Ольга его просвещала: Лебедь, Рак – целый зоопарк… Плеяды. Он поднял голову: старый друг, Большая Медведица, была на месте.
Пора было спать. Осторожно прошел Степан по тихому дому, но мать услышала его, сонно спросила:
– Чего бродишь, мой сынок?
– Спи, спи, – прошептал он ей.
А сам не сразу уснул. Гуси за стеной волновались. Все шутковала коза, черт неуемный. Но главное, тревожил Степана нынешний разговор со своими. Да и только ли нынешний… Возвращение… Переезд… Вот что не давало покоя. Если бы он возвращался на хутор один, все было бы проще. Хоть и надолго уходил, но словно в гостях побывал, а теперь домой вернулся. Но вот Ольга… Она спокойный человек, добрый. С женой ему очень повезло. Она лишнего не скажет, она лучше перетерпит, смолчит. И это, наверное, плохо. Дочь – малышка. Дочь обвыкнется. А вот Ольга… Слишком легко она соглашается. Может быть, из-за тесноты в квартире… А может, не хочет перечить. Но она не понимает, нет, не понимает всего. Была несколько раз, наездами на день-два, в отпуске жила. Но все это гостьей. А навсегда, хозяйкой… В чужой мир, в чужой… Да и хозяйкой ли, вот еще что… Хозяйкой ли?
Степан лежал, думал и одним лишь успокаивал себя: что не торопился, не высказал матери своих планов о переезде. Наконец его сморили усталость и сон.
4
Ольга приехала неожиданно и очень вовремя. Степан с матерью поругался. Докосили они быстро и ладно. И скопнить успели. А потом началась маета. Короткие дожди стали перепадать, и почему-то всегда ночью или на заре. Пройдет дождик, мать кричит: «Мой сынок, раскидывай сену, пусть провенется!» А раскидывать не одну копну, а десяток, да все копны серьезные, чуть ли не в воз.
В первый раз Степан и слова не сказал, посбивал макушки и с боков, где подмокло. Но тут же мать появилась с проверкой, и уж она-то, следом, разворочала копны так, что от них ничего и не осталось.
– Для чего? – опешил Степан. – Они же внутри сухие.
– И-и-и, тебе абы не делать, – ответила мать, – на людей погляди, люди не дурей нас, а все разорили.
Степан только вздохнул. Вечером копны сложили вновь. А поутру, уже по свету, дождик прошел. Степан в постели еще слышал, как он тарабанил.
И снова мать подгоняла:
– Не приленивайся, мой сынок, не приленивайся. Пусть провенется, невелика работа.
Но вчера наконец сено свезли. С утра начали и к темноте лишь успели, вывершили. Степан так за день наломался, что ложку за ужином поднять не мог. Мать заложила скирд не по сену (ей все казалось, что мало, мало накосили), и пришлось выводить его высоко. А вилы с длинной ручкой были тяжеленные, их пустыми-то поднять труда стоит. И так Степан за день натаскался и наподнимался этого сенца, что последние навильники чуть не с криком подавал. И руки уже черен не держали, разжимались.
Обмылся он кое-как, за стол сел и заметил, что пальцы на руках, да и вся кисть, отекли, напухли. А в локтях горело, в самых суставах; обхватишь их ладонью – горячо. Похлебал Степан через силу кислого молока, лег, и только глаза закрыл, как закружилось все: и кровать, и земля, и навильники сена поплыли куда-то вверх и вверх. Затошнило, нехорошо стало.
И утром он встал вареным. На крыльцо вышел, плюхнулся на ступеньки, глаза продирал. И тут заметил – мокро. На гусинке – траве, что по двору росла, – капли посверкивали. Лужица стояла возле кухни, на низком месте. Степан поднял голову и охнул: стог, что вчера высился за базом, срезан был наполовину. В сердцах он закурил. И глядя на мать, которая из огорода шла, начал головой качать горестно и губы поджал.
– Выспался, мой сынок, – подошла мать, – а матаря твоя…
– Вижу, – перебил ее Степан. – Моя матаря, – передразнил он, – за ней не соскучишься. Работу всегда придумает. Нет ее, так она ее создаст. Для чего ты… – поднялся он на ноги. – Ну чего ты его разорила? Чешется, да?!
– Не шуми, мой сынок, послал Бог дождя.
– Тьфу, – плюнул Степан.
– Плюй не плюй, а сено не улежонное. Нам бы накрыть его вчера. Матаря забыла, а ты нет чтобы подсказать! Ты все же мужчина, хозяин…
– Да оно же не промокло ничуть!.. Дождь-то какой был!.. А ты все разворочала.
– Люди не дурней нас… Вон Тарасовы тоже разорили. Аникей чуть свет поднялся, все перетрясает. По-хозяйски… А как же, мой сынок, – со слезой проговорила она, – вдруг зачнет преть! Погубим такую сену. И будем зимой с коровкой вдвох реветь. Она на базу, а я в доме.
– Сама будешь класть. У меня уж руки не поднимаются.
– Матаря складет, – вздохнула мать. – Матаре не на кого надеяться. Был бы отец живой…
– При нем бы не раскидала, – перебил ее Степан. – Спросилась бы. А без него дюже хозяйственной стала.
Так, слово за слово, они и поругались. Мать обиделась, надулась, носом пошмыгивала, бурчала: «На матарю теперь все шумят… А матаре шуметь не на кого… Она кругом виноватая…»
Вот тут-то, совсем неожиданно, но очень вовремя, и приехала Ольга с Аннушкой. Степан возле дома сидел, на лавке, мать поросенка кормила, а тут калитка скрипнула, отворяясь, и Аннушка, словно с неба свалившись, во двор вошла осторожно, с опаской. Отца увидела, бросилась к нему.
– Ты откуда? – проговорил он, обнимая ее. – А мама где?
– Она бегом не хочет.
Степан пошел встречать. Ольга в обеих руках несла – сумку и чемодан. Увидев мужа, она остановилась и ношу свою на землю поставила.
– Ты чего как снег на голову? – смеясь, подошел к ней Степан.
– Ой, – сморщилась она, шевеля пальцами рук. – Еле донесла.
– Это ты с автобуса, с грейдера?
– Ну да, на автобусе. Ты, может, ругаться будешь, я путевки взяла, – быстро-быстро начала она объяснять, потому что уже близко к дому подходили. – В завкоме путевка оказалась в наш пансионат, на море, семейная, ехать всем троим, на две недели. Я подумала-подумала, позвонила тебе в цех, Леонтьев говорит – бери. У тебя там какие-то отгулы есть. Ну, я и взяла. Может, думаю, не будет такого случая… А с тобой посоветоваться как? Сюда не дозвонишься! Ехать надо на этой неделе.
– Правильно сделала, – сказал Степан. – Сено уже покосили и свезли. До среды почистим базы и поедем. Покупаемся!.. – счастливо рассмеялся он. – Это хорошо. Я на море ведь ни разу не был. И Аннушка посмотрит. Хорошо.
Мать встречала их у ворот. Бабка стояла рядом, на костыль обеими руками опершись.
– Моя доченька, – жалостливо пропела мать, – да чего же ты не упредила! Степушка бы встренул. Да к нашим не зашла, они бы привезли. Умучалась, моя хорошая.
Тут начались ахи да охи, расспросы да рассказы, и утренняя ругня, конечно, забылась.
Аннушка освоилась быстро. К бабке прилипла, вернее, к прабабке. Та с ней за горохом сходила; и теперь они шелушили зеленые стручки, сидя рядышком на лавке.
– Бабушка, а у тебя зубы тоже от конфет отпали?
– От конфетов, моя хорошая, – засмеялась бабка, – осталось вот, куснуть нечем.
– И у меня от конфет два отпало.
– Кыш, проклятые, – шумнула бабка на кур, которые к самым ногам подобрались.
– Бабушка, можно я их тоже прогоню? – попросила Аннушка.
– Гоняй их дюжей, моя сладкая, весь двор позасрали.
Степан, услыхав эти слова, усмехнулся и на Ольгу глянул.
Та виду не подала. Аннушка, с бабкиным батожком наперевес, пошла вперед.
– Ш-ш-ш, – шипела она, а потом, остановясь, спросила: – Бабушка, а они не кусают?
– Не боись, моя сладкая, не тронут.
– Пойдем-ка в сад, искупаемся, – предложил Степан жене.
– Правильно, сходите. Обмоешься с дороги, моя доча. И Анюшку возьмите, пройдитесь семейно.
Бабка поднялась, сказала:
– Мне надо итить гусей глядеть. Кабы в ячмень не зашли.
– Бабушка, можно я с тобой пойду?
– Пойдем, моя помощница, – довольно улыбнулась бабка. – Собралися стар да млад…
Они пошли через улицу, у холма остановились.
– А она не кусает?! – о чем-то звонко спросила Аннушка.
– Не боись, моя хорошая, не тронет.
Степан с грустью смотрел им вслед. Ах, как стара была бабушка! Согнутая, с каким-то горбом за плечами – откуда он взялся и когда! Голова ее клонилась к земле, хорошо, хоть батожок помогал.
Мать поняла Степана.
– Старенькая у нас бабушка становится, – вздохнула она, – прям никудышная.
Тут на крыльцо вышла Ольга. Она переоделась в легонький открытый сарафан, полотенце взяла. Степан поглядел на жену, улыбнулся. Они жили пять лет. А Ольга вроде не менялась. Даже хорошела. После родов как-то налилось ее тело, чуть располнев. Стало по-настоящему женским. Округлились плечи, руки. Бедра и грудь потяжелели и стали волновать Степана как когда-то, в первые дни.
Ну, пошли, – сказал он, коротко хохотнув, потому что Ольга поняла его взгляд, да и мать, кажется.
– Идите, мои детки. Не грех на люди показаться.
