Уильям Голдинг - Негасимое пламя
— Не знаю, при чем тут настоятель Свифт. А вот насчет мистера Бене вы угадали, даже слишком. Он уверен, что найдет долготу и без помощи трех промокших хронометров!
— Так, значит, мы заблудились!
— Нет-нет. Участок, где мы находимся, известен — миль десять в ширину и миль пятьдесят в длину.
— Это я и называю: «заблудились»!
— Что ж, вполне естественно. Когда-то и я считал так же — в бытность мою гардемарином, на первой ступеньке служебной лестницы. Звание лейтенанта в те времена казалось огромным достижением…
— Так оно и есть.
— Морское дело я изучил назубок, вряд ли нашлось бы что-то, чего я не знал бы о судовождении. Я не хвастаюсь, это правда.
— Как выражается мистер Гиббс: «Настоящий морской волк — насквозь просоленный, насквозь просмоленный».
Чарльз расхохотался.
— Ну, не совсем так. В теории и вычислениях, однако, я был слабоват. И вот однажды передо мной появился старший офицер с секстаном в руке — мистер Беллоуз его звали. Мы стояли в Плимутском заливе. Волнолом там еще не построили, и горизонт к югу был чист. Мистер Беллоуз показал, как управляться с инструментом, а затем объявил: «Что ж, мистер Саммерс, сделайте одолжение — найдите с помощью секстана, где мы будем сегодня к полудню по местному времени». «Как же это, мистер Беллоуз? — воскликнул я, думая, что он надо мной подшучивает. — Мы же тут, в заливе». «Так докажите это! — ответил он. — Секстан у вас, хронометр в рубке, а мистер Смит любезно одолжит вам карманные часы». «Но мистер Беллоуз, сэр! — упорствовал я. — Мы ведь стоим на якоре!» «Делайте, что велено», — ответствовал он и с тем удалился.
— Неужели прямо дословно запомнили?
— Да, его слова словно высекли в памяти. Вы не представляете себе, с какой осторожностью я взял драгоценный инструмент — нет, Эдмунд, даже не пытайтесь! Это был не просто секстан, это… У меня нет слов, чтобы описать свои чувства.
— Поверьте, я понимаю.
— Надеюсь. Во всяком случае, попробуйте. Высоту солнца я замерял не один десяток раз — и до полудня, и после. Я не отличаюсь особой нервической чувствительностью, Эдмунд…
— Ни в коей мере!
— Напротив, я, скорее, невозмутим. Но тогда, замечая, что измерения чуть отличаются друг от друга, я не мог сдержаться: дрожал, стучал зубами, то всхлипывал, то хихикал в голос — нет, Эдмунд, вам этого не понять.
— Вы нашли свое призвание.
— Вообразите только: я стою, снова и снова замеряя высоту солнца, а юный Смит отмечает время каждого измерения — секунды, минуты, часы, а потом и угол — секунды, минуты, градусы. Затем я… В общем, не скрою, проконсультировался со «Справочником практической навигации» Нори10 — я чтил эту книгу наравне с Библией.
— Верю на слово, ибо мало что понимаю.
— Так вот, вычислил я наше местонахождение — мы действительно стояли в Плимутском заливе! Отложил на карте двумя черточками (каждая в десятую дюйма длиной!) и обвел полученный крестик лучшим карандашом, какой только нашелся на судне. Когда лейтенант вернулся, я выскочил из каюты штурмана, вытянулся и отрапортовал: «Мистер Беллоуз, по вашему приказу наше местонахождение с помощью секстана, хронометра и Нори вычислено!». «Дайте-ка взглянуть, — ответил он, ныряя в каюту, где на столе была расстелена карта. — Господи, мистер Саммерс, у вас что — микроскоп? Без очков и не разглядишь! Погодите, сейчас достану». Он действительно надел очки и снова поглядел на карту. «Здесь, судя по всему, шканцы. Удивляюсь, как вы каюту не отметили. На крышу не лазили, чтобы поточней измерить?» «Нет, сэр», — отозвался я. Беллоуз пошарил в кармане и выудил огрызок карандаша толщиной в большой палец. Занеся его над картой, как кинжал, он начертал вокруг моего «местонахождения» здоровенный круг. «Значит, так — подытожил он. — Мы не в Дартмуре и не в Эддистоне, но наше расположение в пределах этого круга одному Богу известно!»
— Как жестоко с его стороны!
Чарльз рассмеялся.
— Вовсе нет. Урок неприятный, но полезный. Не так давно я повторил его для юного Томми Тейлора, который в нем явно нуждался, ибо считал, что мы должны определять широту с точностью до последней палубной доски, хотя в остальном этот юноша — тот самый морской волк, что пойдет дальше всех нас.
— Выходит, цель урока — на всякий случай быть готовым ко всему?
— Именно так. За время службы разумная осторожность всегда помогала мне выбрать верное решение.
— Так вот отчего вы не хотите чинить мачту?
— Я как раз хочу починить мачту! Если ветер мало-помалу стихнет…
— Почему мало-помалу?
— Потому что утрата ветра в штормовом море небезопасна. Корабль потеряет управление, и, поверьте, времени на возню с мачтой не останется.
— Этот лунный свет — в нем можно купаться, в нем так и тянет поплавать! Что может сравниться с луной? Природа словно убаюкивает нас, заставляя поверить в любые философические анальгетики.
— Не знаю такого слова.
— Когда же я начну изучать навигацию по звездам?
— С этим, боюсь, придется подождать.
— Тогда займусь ею на берегу. Хотя нет, там я не увижу горизонта. Что ж, придется ехать за ним к морю.
— Это вовсе не обязательно. Вы сможете определить высоту путем измерения угла между, скажем, солнцем и его отражением в сосуде с ртутью.
— А потом разделить полученное число пополам? Интересно!
— Вы сразу до этого додумались?
— Так это же очевидно.
— Юный Виллис, равно как и юный Тейлор, подобные вещи очевидными не считают.
— Мистеру Бене наверняка не нужен никакой секстан. Он использует навигационное счисление или сосуд с ртутью.
— В навигационном счислении нет ничего плохого, если знаешь, что делать. Мистер Беллоуз, когда хотел, мог говорить как по писаному, и на этот счет у него имелась своя присказка. Он заставил меня записать ее в журнал и выучить наизусть: «Куда чаще встречаются мореплаватели, которых поражает точность счисления, чем те, кого оно подвело».
— И впрямь как по писаному!
Мы прервались — пришло время бросать лаг. Это делалось каждый час, и вскоре моей почетной обязанностью стало снимать парусиновый чехол с вахтенной доски и записывать на ней результат. Очень познавательно, хотя вскоре движение это стало таким привычным, что я почти перестал его замечать. А в первый раз мы надолго замолчали — говорить больше не хотелось. Время от времени луна скрывалась за проплывающим облаком, таким прозрачным и пушистым, что оно почти не затмевало света. Я стоял на корме и глядел на след от корабля. Та здоровая штуковина, которую затащили на шканцы, лежала привязанной к поручню на корме, у правого борта. Два троса вели через гакаборт, уходя вниз, за корму. Ах, разумеется! Один ведет в места общего пользования, второй — непонятно куда. Внезапно след за кормой засиял, будто усыпанный бриллиантами. Из-за облака выглянула луна. Я вернулся на шканцы, где у трапа, ведущего на ют, стоял Чарльз. Только я хотел заговорить, как меня прервали:
— Чарльз… Что это?
— Вахтенные.
— Поют?
Теперь и я разглядел их, уже не прячущихся с подветренной стороны, а стоящих на баке у кабестана. Музыка — потому что это была именно музыка и очень гармоничная — лилась над нами: волшебная, как след за кормой или ветер, загадочная, как лунный свет. Я подошел к поручню и заслушался. Словно почувствовав благодарного зрителя, матросы повернулись — во всяком случае, мне показалось, что я вижу множество озаренных луною лиц — и пение полилось еще громче.
— Что с вами, Эдмунд?
Чарльз подошел и встал рядом со мной.
— Музыка!
— Просто вахтенные.
Пение стихло. Кто-то вышел из кубрика и окликнул матросов. Концерт завершился, но луна, звезды и сверкающее море остались.
— Удивительно, как мы умудряемся обратить все эти чудеса себе на пользу — используем звезды и солнце, словно дорожные указатели!
— Никто не в силах заниматься этим, не думая о Творце, — тихо, даже смущенно отозвался Чарльз.
Луну снова поглотило облако. Вода и корабль потускнели.
— Довольно простодушный вывод. Когда я смотрю на часы с репетиром,11 я не всегда вспоминаю о том, кто их изготовил.
Чарльз повернулся ко мне. Лицо его скрывала маска лунного света, как, судя по всему, и мое. С подобающим вопросу благоговением он ответил:
— «Когда взираю я на небеса Твои — дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил…».12
— Да это же поэзия! Сам Мильтон не сказал бы лучше!
— Вообще-то псалмы написаны прозой.
— И все-таки мысль, выраженная стихами, кажется более важной и правдивой, чем, скажем, выкладки вашего любимого Нори.
— Вы слишком умны, Эдмунд.
— Я вовсе не собирался… Ох, какой же я невежа! Простите!
— Вы меня вовсе не обидели, ни в коем случае. И все-таки между часами и звездным небом есть некая разница.
— Да, да. Вы правы. Мне только дай повод поспорить — один из самых мерзких плодов подобающего джентльмену образования. Стихи сами по себе чудо — так же, как и проза, да так же, как и все на свете! — это я привык думать о поэзии, как о развлечении. А ведь она шире, гораздо шире. О, Чарльз, Чарльз, как же глубоко, безнадежно, отчаянно я влюблен!
