Мартин Вальзер - Браки во Филиппсбурге
Анна предложила ему воспользоваться ее туалетным столиком, чтобы, если нужно, привести себя в порядок, она уже почти готова, вот только платье… Ганс едва слышал ее, так стучала кровь в ушах и шее, а говорить он и вовсе был не в силах, в нем проснулись желания, он схватился за кровать, вернее, за бамбуковую планку, окаймлявшую низкую широкую кровать. Как же она его впустила! Верно, думает, что он намеренно явился в такую рань, чтобы застигнуть ее за переодеванием? Но тут Анна стала подшучивать над ним за то, что он уставился на стену. В ее высоком голосе рокотало предпраздничное волнение. Ему пришлось повернуться и спокойно смотреть, как она бегает туда-сюда по комнате в комбинации, к тому же эта ярко-желтая комбинация была без лифа, скорее это была нижняя юбка, но, видимо, Анне хотелось сегодня тоже быть человеком вольного образа мыслей, и Гансу надо было разговаривать с ней, как если бы они, укутанные в зимние пальто, сидели в трамвае; Ганс вдруг почувствовал, что кровь горячей волной залила его лицо и что он покраснел как рак, да и Анна тоже не такой уж была беспечной, какой хотела казаться; она без умолку трещала, он заикался, попытался лениво махнуть рукой, улыбнуться и наконец, подойдя к умывальнику, намылил руки и стал тереть их с такой тщательностью, словно ему предстояло провести сложнейшую операцию. Когда он вновь обернулся, Анна, слава Богу, была уже одета и, застегнув ожерелье из каких-то крошечных штуковинок, укладывала на груди подвески. Теперь они спустились вниз, Ганс держался в полушаге за Анной, чувствуя, что ноги его точно налились свинцом, и не зная, куда девать руки. Воротничок и шея после двух-трех шагов по холлу, когда он увидел первых гостей, сплавились в тестообразную массу, а из-под мышек тоненькими холодными ручейками побежал на ягодицы пот и, собираясь в холодящие лужицы, вызвал гусиную кожу. Анна устремилась к бару, где уже плотной кучей сгрудились гости; Ганс едва отличал женщин от мужчин, все они смеялись, все разом говорили, все держали в руках рюмки, и во всех рюмках плавали маленькие круглые фрукты; но вот началась церемония знакомства: едва он успел вытереть ладони о брюки, как тут же должен был протянуть руку в кучу жизнерадостных гостей, и каждый, подержав ее, передавал дальше, Гансу нужно было только при каждом рукопожатии бормотать свое имя, добавляя «очень приятно», Анна же громко и четко повторяла оба имени, но, когда церемония кончилась, оказалось, что Ганс не запомнил имени ни одного гостя. Все его помыслы сосредоточились на влажной, и с каждой минутой все более влажной, ладони; но то была не только его вина: среди гостей, пожимавших ему руку, были такие, от пожатия которых его рука стала совсем скользкой, поистине непросто было владеть такой скользкой узкой рукой, пожимать ею чужие руки, протягивая дальше, и следить, чтобы она при пожатии не выскользнула, точно рыба, и не взметнулась высоко в воздух, угодив кому-нибудь из рядом стоящих в физиономию.
Слава Богу, гости обращали все свое внимание на Анну. Мужчины склоняли к ней головы, складывали губы в несбегающую улыбочку и, подходя к бару, просили для нее рюмку. Ганс увидел это слишком поздно, да, он поздно заметил, что сам должен был это сделать. Нужно ли ему взять рюмку и себе? Нет, сделать это немыслимо. Но тут Анна крикнула бармену, приглашенному в дом на этот вечер, чтобы он подал Гансу рюмку («моему другу», сказала она); головы гостей дружно повернулись в его сторону, дабы и ему показать свою улыбку, ведь Анна назвала его своим другом. Ганс принял рюмку, но что ему делать с фруктиной, плавающей в прозрачном напитке? Смахивает на оливку. Ее надо съесть? Он решил понаблюдать, как справятся с этой оливкой другие, опытные посетители приемов. У одних действительно она исчезала во рту, другие оставляли ее на дне бокала. Кто из них поступал правильно? Ганс был убежден, что или те, или другие дали маху, слыханное ли дело — столько-то он уже наслышан о городских обычаях, — чтобы с этой фруктиной можно было поступить, как кому заблагорассудится. Либо принято было ее глотать, либо это смешно и невоспитанно. Ганс пригубил напиток. На вкус — горький. Это навело его на мысль поставить рюмку с оливкой на один из многочисленных столиков и забыть ее там — вот выход из положения, который наверняка не шел вразрез с принятыми обычаями. Между тем клубок гостей, которым он был представлен, откатился вместе с Анной от бара, свободно перемещаясь по холлу, где повсюду рассредоточены были мелкие клубочки, у всех гостей в руках были рюмки, а на губах улыбки, уже знакомые Гансу. Прислуга проворно сновала по холлу, внимательно заглядывая в лица гостей, не мелькнет ли в том или ином взгляде пожелание, выполнимое с помощью их подносов. Одни разносили разнообразные печенья, другие — всевозможные напитки.
Ганс заметил, что никто не оставался долго на одном месте, он понял, что время от времени нужно оборачиваться, проверять, не стоишь ли к кому-нибудь спиной, с этим мириться было никак нельзя, следовало тут же, пятясь назад, сделать шаг-другой, чтобы очутиться сбоку от того, к кому ты стоял спиной. Это правило и другие, подобные ему, создавали в холле спокойное, взад-вперед колышущееся движение, влиться в которое, однако, Ганс, несмотря на все усилия, никак не мог. Порой он делал два-три быстрых шага, останавливался, отступал, оборачивался, устремлял взгляд на искрящиеся повсюду в огромных вазах цветы, особенно внимательно разглядывал напольные вазы с самыми прекрасными и крупными цветами, — цветами, каких ему еще не доводилось видеть, которые он, однако, сейчас, как ни пялил глаза на них, увы, вовсе не видел; он изо всех сил старался не отходить далеко от стены и двигаться только вдоль нее, там ему не так уж часто приходилось сталкиваться с множеством чужих людей, к тому же на стенах висели картины госпожи Фолькман, которые он мог разглядывать, словно они его безумно интересовали. Анна с клубком своих паладинов проплыла куда-то дальше по холлу. Видимо, она о нем забыла. Долго ли еще продлится эта канитель, это шатание туда-сюда, этот театральный полушепот, который то и дело прерывают взрывы женского смеха? Так это и есть прием? А где госпожа Фолькман? Она еще вообще не появлялась.
А господин Фолькман, о Боже, он как раз направляется к нему, ведя на буксире какого-то высоченного тощего господина; интересно, кто этот хилый исполин? Да, сомнения нет, их явно интересует он, Ганс; живо вытереть — незаметно, конечно, — ладони о брюки, изобразить на лице улыбку; дома Ганс отрепетировал перед зеркалом выражение лица, которое казалось ему годным для дружески-изысканного празднества, и так долго отрабатывал его, пока ему не удалось выполнить упражнение без зеркала, напряжением отдельных лицевых мускулов; изобразив теперь это улыбающееся лицо, он смело взглянул навстречу приближающимся к нему господам. О, с ними еще и дама! Опять его с кем-то знакомят. Хотя на этот раз все прошло куда легче. Доктор тен Берген и его жена. Главный режиссер радиовещания и телевидения.
— Очень приятно. Так это вы, стало быть, новый рецензент, — сказал господин тен Берген и посмотрел на Ганса большими белесыми глазами. Когда он говорил, верхние его веки так часто прикрывали их размытую голубизну, что ее трудно было разглядеть, даже если глаза тен Бергена были открыты. Маленькая женщина рядом с ним улыбнулась и сказала, что с рецензентом нужно выпить. Господин Фолькман и господин тен Берген засмеялись, попытался это сделать и Ганс.
— Оставляю вас с вашим противником, — сказал господин Фолькман и засеменил прочь.
Начался разговор, который господин тен Берген вел, по сути, в одиночестве. Речь его была нескончаемым мелодичным напевом, и выводил он его, склонив голову набок, без малейшего труда. От начала до конца легато. Вдох он делал не после слова или там фразы, нет, он делил вдохом само слово, выдох же делал вместе с началом слова, а со следующим гласным втягивал новую порцию воздуха. Поистине артистическое исполнение. Однако и у него на критической точке от выдоха к вдоху все-таки прослушивалась легкая хрипотца. Но вообще-то напев этот ласкал слух, не проникая в глубины мозга. То были высоко взмывающие волны, сверкающий, пенящийся прибой; но до берега, с которого за ним наблюдали, он не докатывался, незадолго до берега водяные валы сшибались один с другим, давая начало новым волнам, а те, взмывая, вновь катили к берегу. Ганс решил, что будет равномерно кивать.
Внезапно по холлу пронесся шепот, со всех сторон послышалось «тсс», головы закрутились, ища причину, и тут же нашли ее: по лестнице спускалась, нет, по лестнице шествовала госпожа Фолькман, свободно волоча за собой одну руку по широким перилам; при каждом шаге она чуть подгибала колени, отчего походка ее казалась какой-то волнистой, парящей, — этакая огромная, укутанная в темно-красный шелк птица, которой гости громкими ахами и охами воздали должное. Господин тен Берген, разумеется, тотчас умолк и у подножия лестницы оказался одним из первых, кто имел честь согнуться над протянутой рукой достоуважаемой госпожи Фолькман. Госпожа тен Берген следовала за ним помедленней, движением руки разрешив Гансу сопровождать ее.
