Джей Дайс - Вашингтонская история
Ханна Прентис, ее мать, была женщиной с сильным характером — пуританским условностям не удалось сломить ее. Иначе она никогда бы не вышла замуж, во-первых, за испанца… а во-вторых, за такого лихого и пылкого человека, как Луис Карлос Роблес. Года через два после смерти мужа она с удовольствием стала проводить время в обществе Мелвина Томпсона, хотя он вовсе не был похож на ее первого избранника. Только многие годы спустя Фейс поняла подоплеку этой дружбы и перестала осуждать мать. Она поняла также, что дружба с Мелвином Томпсоном не имела никакого отношения к тому чувству, которое питала Ханна Прентис к ее отцу. Но почему эти двое не поженились, оставалось для нее загадкой, ответ на которую она так и не сумела найти. Возможно, оба предпочитали, чтобы все оставалось так, как есть.
Томпсон перестроил расписание своего дня, чтобы принять Фейс утром, и даже не спросил, зачем он ей понадобился. Он дал понять, что каковы бы ни были причины, он всегда готов к услугам. Подходя к двери его кабинета, она все еще сияла от удовольствия: какой у нее могущественный друг — ведь этот человек знает всю подноготную политики Вашингтона и конгресса и держит в своих руках сотни разных нитей.
Он поздоровался с ней и поцеловал ее в лоб.
— Дорогой мой Цыпленочек, — сказал он, весь расплывшись в улыбке, — что это тебя так давно не видно? Неужели ты не понимаешь, что такому старому чудаку, как я, неприятно, когда его забывают?..
Она удобно уселась в большое кожаное кресло перед его письменным столом и оглядела комнату.
— Я еще ни разу не была в этом кабинете, Мелвин, — сказала она. — Ого, да у вас тут целая коллекция красоток!
На стенах скромно обставленного кабинета висели в рамках фотографии с автографами двух президентов, трех государственных секретарей, английского и французского послов, двух балканских королей, главы сената и председателя палаты представителей, а также нескольких особ помельче.
— М-да, — скромно заметил он, — я в своей жизни все-таки оказал кое-кому небольшие услуги.
Она улыбнулась.
— Такие фотографии и рядом этакое уродство! — И она взглядом указала на высокий потолок, где пролегали трубы парового отопления, нелепые и безобразные.
— Правда, — согласился он, — а зимой из этих чертовых штук еще и капает: никак не могу добиться, чтоб их отрегулировали!
Оба рассмеялись.
— Мелвин, — нарочито небрежным тоном начала она, — мне, ничтожной, маленькой букашке, нужна ваша помощь. Я получила повестку из Комиссии по расследованию.
Он резко выпрямился и ударил по столу ладонью.
— Что такое? — выкрикнул он.
— Я говорю, что…
— Господи боже мой: тебе — и вдруг повестку! — Он снова откинулся на спинку кресла и сцепил пальцы на слегка округлом животике. — Но почему именно тебе?! Что ты такого натворила?
— Нелепо, правда? — улыбнулась она. — Должно быть, тут произошла ошибка… перепутали имя или что-нибудь еще. Можете вы это дело прекратить, объяснить, что они ошиблись?
Она выжидательно умолкла. Но он не отвечал, а только смотрел на нее. Тогда она робко добавила:
— Заседание комиссии назначено на завтра в одиннадцать часов утра, времени осталось не так уж много.
— М-да, — сказал он, — ну ты меня и огорошила!
— Я понимаю, — почтительно и даже как-то униженно сказала она. — Я и сама не думала, что это так серьезно, пока не узнала, что у нас в Департаменте сразу насторожились. По-моему, это, конечно, глупо, но они приняли дело всерьез — мол, дискредитация учреждения и все такое.
— И они совершенно правы! — с неожиданной резкостью оборвал он ее.
— Мне казалось, что их должно заботить благополучие служащих, оказывается — ничего подобного! — Она говорила зло, в голосе ее звучало возмущение, вновь вспыхнувшее при воспоминании о том, как вел себя мистер Каннингем.
Томпсон покачал головой.
— Это, милый мой Цыпленочек, такое дело, которое касается не только тебя. А благополучие Департамента куда важнее благополучия одного человека. Излишняя осторожность тут никак не помешает!
Она почувствовала перед собой непроницаемую стену.
— Но, Мелвин, благополучие Департамента в конечном счете зависит от благополучия его служащих. Как может работать организация, если ее сотрудники голову теряют от страха?
— Возможно… возможно, — отозвался он, — только, по-моему, не наше дело обсуждать, из каких соображений исходит правительство. Сейчас речь идет о тебе, и лучше мне с самого начала быть с тобой откровенным. — Он откашлялся и продолжал официальным тоном: — Я, конечно, знаю, что ты скажешь, и поверь, мой Цыпленочек, мне больно говорить тебе это, но Белому дому не пристало вмешиваться в такое дело! Если в твоей биографии нет ничего предосудительного, все кончится благополучно…
Она резко выпрямилась.
— Предосудительного? А что вы подразумеваете под предосудительным?
— М-м… — Он пожал плечами и неопределенно махнул рукой. — Ну, ты сама знаешь. Есть очень милые люди, которые, однако, бывают несколько неосторожны и критикуют политику правительства. Дают себя вовлечь во всякие там группировки. Конечно, каждый человек имеет право на свое мнение, но зачем кричать об этом на всех углах? Сейчас такое время, когда лучше не слишком раскрывать рот… — Он пристально посмотрел на нее. — Я, конечно, не знаю, что ты там такое натворила, но они-то наверняка знают, иначе они не стали бы с тобой возиться. Впрочем, я уверен, что тебе нечего беспокоиться. Сиди себе, Цыпленочек, спокойненько, и все будет в порядке…
— Послушайте, Мелвин, — вырвалось у нее, — но ведь Белому дому известны методы комиссии… Замарают тебя, очернят, а потом…
— Да, да, конечно, — подтвердил он, слегка покачиваясь на своем вращающемся кресле, — нам это известно. Но исполнительному органу не следует вмешиваться в деятельность законодательного. К тому же мы несколько раз пытались это сделать и крепко обожглись. Короче говоря, в отношении комиссии мы бессильны. Но из этого вовсе не следует, что комиссия ставит перед собой какие-то неверные цели. Они, быть может, несколько неразборчивы в методах — согласен, но если подвести итог, то пользы они принесли, пожалуй, больше, чем вреда. Я полагаю, что они делают нужное дело.
— Мелвин! — простонала она.
Он снова пожал плечами.
— Вот, дорогой мой Цыпленочек, все, что я могу тебе сказать. Но ты, конечно, выпутаешься. Только не надо волноваться!
— Один вопрос, Мелвин, — сказала она, вставая и чувствуя, что ноги у нее подкашиваются, — один вопрос: неужели вы готовы поверить, что у дочери Ханны Прентис могут быть антиамериканские настроения?
Он покраснел.
— Видишь ли, — помолчав, медленно произнес он, — большинство людей убеждено, что дыма без огня не бывает. Я не разделяю их мнения, но очень скверно, Цыпленочек, что эта история случилась именно с тобой!..
Фейс машинально взяла сумочку, буркнула «до свидания» и вышла, предоставив Мелвину Томпсону удивляться ее неожиданному уходу. «Боже, — подумала она, — хоть бы выпить глоток чистой холодной воды».
7
Небо казалось раскаленным, лучи полдневного солнца падали на тротуары, и оттуда подымались волны удушливого зноя. Это был обычный для Вашингтона летний день, без малейшего ветерка, когда все живое движется с огромным трудом, а зеленые листья желтеют и никнут на ветках.
Горячий асфальт сквозь подошвы сандалет жег ноги Фейс, стоявшей на Пенсильвания-авеню и бесцельно глядевшей вдоль улицы. Разговор с Мелвином Томпсоном не оставил в ней ни злости, ни обиды. Она была слишком ошеломлена, чтобы испытывать какие-то чувства.
От ступеней Белого дома до портала Департамента с пушками по бокам было всего три минуты ходьбы, но Фейс не пошла туда. В садике на площади Лафайета под деревьями лежала густая манящая тень, и Фейс вскоре обнаружила, что бродит по извилистым дорожкам. Нагнувшись к булькающему фонтанчику, она попробовала напиться; вода оказалась теплой и безвкусной. Фейс поморщилась.
Почти сама того не сознавая, она подошла к какой-то скамейке и села. И тотчас же ее окружили голуби, важно разгуливавшие по дорожке в ожидании корма. Встопорщив перья, они негромко заворковали. В этот жаркий полдень гуляющих было мало, и редко кто нарушал величавое спокойствие голубей. Фейс уставилась на них широко открытыми, но невидящими глазами. Она ни о чем не думала, ничего не чувствовала; она находилась в состоянии, похожем на шок. Сейчас она была неспособна трезво взвесить свое положение.
Через некоторое время в ней вдруг шевельнулось смутное воспоминание: ей показалось, что она уже когда-то сидела на этой самой скамейке. Да, конечно, именно тут ее целовал молодой офицер-норвежец.
Это было летом, таким же знойным, как сейчас. Она сотрудничала в Объединении военно-зрелищных предприятий и пошла на вечер в старый театр «Беласко» на площади Лафайета. Молодой иностранец, — она не сумела распознать по мундиру, откуда он, — подошел к ней и пригласил танцевать. Волосы у него были такие же светлые, как у Тэчера, но этим и ограничивалось сходство. И каким-то образом, — Фейс так и не могла вспомнить, как это произошло, — она очутилась с ним на этой скамейке.
