Владимир Шинкарев - Конец митьков
Больше часа мы с Митей сидели под забором и наблюдали за паханом, пока один из подпаханников не заметил нас и не отогнал от ларька.)
Вершина
23. Акматическая фаза
Напечатал название и вспомнил, как в молодости довелось ходить на географический факультет слушать лекции Льва Николаевича Гумилева. Махонькая аудитория, гудят лампы дневного света, душно, а он распаляется, грозно кричит: «По этике Ясы человек обязан оказывать помощь; три четверти законов направлены на наказание людей, не оказывающих помощи!» И страшно делается... Акматическую фазу Лев Николаевич любил, веселился над ней. На своей-то шкуре оно оказалось не так весело...
Образование митьковского политбюро было признаком перехода развития группы «Митьки» из фазы подъема в акматическую. Фаза «блаженства, которое тщетно пытались определить и указать все философы древности», когда мы только радовались друг на друга, подхватывали и развивали общие достижения, — закономерно кончилась, прав был Лев Николаевич. Началось время столкновения самолюбий; они прикасались друг к другу сначала мягко, затем с отвратительным скрежетом, с искрами бешенства. Такая уж пруха выпала «Митькам», что эта фаза наложилась на перестройку: это как страшно возбужденному человеку еще вколоть адреналину. При перестройке появилось худо-бедно некоторое подобие рынка картин, на котором ценился не лучший художник, но тот, чье имя по какой-либо причине на слуху. Надо ли и упоминать, что имидж митька при таком раскладе — козырной туз. (Вот только настоящий митек легко и с достоинством проиграет — будь у него хоть все козыри на руках.) Художник не мог сидеть сиднем в мастерской — некогда, раньше надо было картины писать, теперь надо тусоваться, напоминать о себе, заводить правильные знакомства. А «Митьки» при такой беде еще и в акматической фазе:
После определенного момента, некой красной черты, пассионарии ломают первоначальный императив поведения. Они перестают работать на общее дело, начинают бороться каждый сам за себя. <...>
Это значит, что какой-нибудь дружинник — копьеносец, оруженосец — хочет уже быть не просто оруженосцем или копьеносцем своего графа или герцога, но еще и Ромуальдом или каким-нибудь Ангерраном: он хочет иметь свое имя и прославить именно его! Художник начинает ставить свою подпись под картинами: «Это я сделал, а не кто-то». Да, конечно, все это идет на общую пользу, украшает город замечательной скульптурой, но «уважайте и меня!». Проповедник не только пересказывает слова Библии или Аристотеля без сносок, перевирая как попало, не утверждая, что это чужие святые слова, нет, он говорит: «А я по этому поводу думаю так-то», — и сразу становится известно его имя. И так как таких людей оказывается большое число, то они, естественно, начинают мешать друг другу. Они начинают толкаться, толпиться, раздвигать друг друга локтями во все стороны и требовать каждый себе больше места. (Л. Гумилев. «Конец и вновь начало».)
24. Любовь Гуревич: «Митьки. Между текстом и реальностью»
Любовь Гуревич с познавательной целью почти бессменно проработала секретарем выставкомов ТЭИИ, Не одну бутылку вина проставила на упромысливание движения митьков. Она будет у нас следующей переменой положения наблюдателя. Ее текст (часть большой статьи), возможно, излишне благожелателен и ко мне и к Мите. Представляю, сколько ярости и презрения должно было у Любы накопиться на нас. В обязанности секретаря входило два раза в год собрать по пять рублей со всех участников выставок — на всякие производственные расходы. Митя сразу научил митьков, в каком духе отвечать: «Во-во! Пять! Рублей! Откуда?! Эх, Любинька, сестренка ты моя, за что ж ты так с братком своим... Было б у меня пять рублей... А детей моих ты, горлопанка, кормить будешь?! Дети плачут: папа, папа, дай хлеба! А я им: не будет вам ничего, папа все деньги роздал! Ишь, пять рублей ей... Я же у тебя не прошу пять рублей? Я всего-то прошу: дай рубль, или два...»
Все участники выставок ТЭИИ, в том числе по-настоящему нищие, без напоминания давали эту заранее заготовленную пятерку, а митькам даже не то чтобы денег смертельно жалко, а покуражиться, помитьковать надо. И абсолютно вменяемые, интеллигентные митьки — Семичев, Оля Флоренская — не давали пять рублей, не шли поперек этой дурацкой игры. Денег не давал ни один митек, кроме Горяева. Да, движение митьков было серьезным мероприятием... Ленина Никитина, инвалид с пенсией в 28 рублей, настойчиво пыталась сдать деньги, несмотря на установление: деньги не берутся с инвалидов и с тех, в чьей семье такое бедствие, как два и более художников. Флоренских эта льгота не касалась, так как Оля всегда выставлялась под псевдонимом Екатерина Ильина. А Митя, выходит, и не должен был сдавать пять рублей — и Наталья Жилина, и Владимир Ша-гин, как правило, участвовали в выставках ТЭИИ. Так что тирада про плачущих детей произносилась другим митьком, мною например.
Любовь Гуревич не понаслышке знакома со смыслом движения митьков, много натерпелась, а текст — вполне объективен:
Пророк. Шаман. Демиург. Как не подходит громыхание этих слов тихому, кроткому, сговорчивому Володе Шинкареву, который претендует разве на то, чтобы развлечь.
Но, не обладая никакой видимой силой и требовательностью, именно он осуществил наглядное воздействие художественной воли на реальность.
Ведь сколько бы ни твердили полтора века о том, что жизнь подражает искусству, какие бы новеллы на эту тему ни создавали, все это оставалось в рамках литературы. А тут — пожалуйста: «массовое молодежное движение».
Теперь прокомментирую историю, всем известную. В. Шинкарев, тихо развлекаясь в своей котельной, описал приятеля. Вроде ничего необычного, писатели часто так делают: выводят знакомых. Но, как правило, они более или менее маскируют содеянное, изменив что-нибудь в паспортных данных, биографии и наружности. Потому что есть тут какой-то запрет, связанный с тем, что точное изображение влияет на изображаемое. Точное изображение воздействует не на широкий круг действительности, как это может случиться с образом, если он станет образцом для многих, но — на самого изображаемого, — и может повлиять на его судьбу. Вот чтобы не брать на себя грех воздействия, писатель и меняет что-то в портрете, пусть даже в ущерб логике и гармонии характера. И главное, всегда меняет имя.
Шинкарев греха не убоялся и поступил противоположным образом. Стилизуя свой текст под репортаж, он в первом предложении объявил, что приводит правила поведения для нового массового молодежного движения, основателем и классическим образцом которого является Дмитрий Шагин, затем описал, как ведет себя названный приятель.
Таким образом, Дмитрий Шагин получил свое изображение. <...>
Насколько изображение было точным, мы не узнаем никогда: оно точным стало. Митя его разыграл. Во-первых, потому, что по своим способностям и душевному складу Митя — актер, да еще человек, чувствующий и умеющий ценить слово. Во-вторых — если даже прежде он и не вел себя буквально по тексту, то теперь делал это вполне органически и с подъемом, ибо в тексте была выявлена поэтика Митиного поведения. И все это пришлось ему весьма кстати, ибо по жизненному положению Митя — художник, т.е. человек, нуждающийся в имидже.
Имидж-то в некотором смысле важнее живописи — без хорошей живописи прославиться можно, а без имиджа — никак. Ведь для славы нужно врезаться в сознание гораздо большего числа людей, чем наберешь в мире ценителей этого искусства. <...>
А Митя обрел имидж, не затратив труда.
И тут же, задаром, — «славу». <...>
А Ленинград получил своего комического героя и свой миф.
И это важно, что не только прелестный, смешной текст, но и героя, байки о котором воспринимались как нечто эпическое, как истории о Ходже Насреддине. Хотя нет, не так, текст Шинкарева нельзя пересказывать, его можно только цитировать. И даже не в цитировании дело, а в том, что мгновенно усваивалась манера речи. Но сам Митя воспринимался как эпический герой: при мне одна девушка, увидев его впервые, удивилась: она думала, что Мите сто лет. Митя оказался молодым, и его можно было потрогать руками. Как и сказано у Шинкарева, он всех приобнимал и говорил умильные слова. От себя добавлю: он таки грел своей ласковостью.
Митенька стал знаменит. И совершенно затмил своего создателя. Создатель был, кажется, не в обиде. Во-первых, как я уже говорила, славы ему хотелось не так сильно, как Мите. Во-вторых, я думаю, ему льстило, что он оттяпал себе читателя у массовой культуры — того читателя, который помнит название книги, а фамилию автора забыл, кто актера путает с персонажем и не подозревает о существовании режиссера и автора сценария. Шинкарев заставил читать хорошую прозу местных панков и роковую молодежь. Но вот что странно: и читавшие «Митьков» интеллигенты превращались в того самого простодушного читателя, который все принимает за чистую монету. Они прочли стилизованный под репортаж юмористический текст так, словно это и впрямь репортаж, чей-то манифест или Святое Писание. Они не отдавали себе отчета в том, что получают удовольствие от хорошей прозы, — может, потому что Шинкарев старается писать так, чтобы качество не бросалось в глаза, и наружно его проза очень проста и даже притворно корява, — они это удовольствие отнесли на счет самих митьков. Иногда спохватывались: а кто такой Шинкарев? Да так, отвечает парижская «Русская мысль», — приятель Дмитрия Шагина, который за ним записывает (вроде Эккермана при Гёте). Словно Митя, который жил на виду многих, был для окружающих так замечателен, так смешил и радовал собой и до того, как был описан. Да если даже все в первой части «Митьков» буквально списано с Мити, кому приходило в голову этому радоваться, пока глаз Шинкарева не разглядел в нем «необычайную мощь выразительных средств и художественность поведения» ? (И есть ли в появившихся позже репортажах и статьях о митьках хотя бы одна хорошая, смешная строчка — хотя авторы и рассчитывали, что если они напишут о героях Шинкарева, то это будет в кайф читать.)
