Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада
— Здравствуй, Шериф.
— Как поживаешь, ведь мы не виделись с похорон твоего бедного отца? А как мама? А сестры? А племянницы? Как племянник?
После того как я удовлетворил его любопытство насчет родственников, после того как он еще полчаса рассказывал мне, какому грабежу подверглись коллекции, — пятнадцать тысяч экспонатов были уничтожены или украдены при попустительстве американских солдат, — я перешел к делу.
— Перед смертью отец шепнул мне, что в случае нужды я могу обратиться к твоему брату.
— Да этот Фахд хулиган, бездельник! Лучше умереть, чем вспомнить его имя! Твой отец никогда не мог сказать такое!
— Сказал, Шериф. Мой отец презирал твоего брата и не стал от меня этого скрывать, но посоветовал мне в случае крайней нужды обратиться к тебе с настойчивой просьбой.
— Все так плохо?
Рассказывая ему о событиях последних недель, мне не пришлось преувеличивать, чтобы разжалобить его и добиться, чтобы он поднапряг свою память.
— Вот, найдешь брата здесь, — пробурчал он, сунув мне клочок бумаги. — Он околачивается в Вавилоне, как все паразиты вроде него.
Уговорив соседа в обмен на несколько часов работы по дому подвезти меня на грузовичке в Вавилон, я вскоре оказался там. Не задерживаясь в городе, прекрасно мне знакомом, ибо, как всякий иракский школьник, я обязан был посетить с автобусной экскурсией розовый город Вавилон, выстроенный Саддамом Хусейном, этот размалеванный под старину задник для парка аттракционов, где все было фальшивкой и выглядело соответствующе, я добрался до Фахда эль-Гассада. Он жил в колоссальном особняке, прилегавшем к его же магазину сувениров.
— Меня послал твой брат.
— У меня нет брата, — ответствовал толстенный торговец.
— Я говорю об этом человеке.
И я протянул бумажку с каракулями Шерифа, почерк которого он признал.
С неохотой толстяк впустил меня внутрь, и я прошел несколько цветущих двориков, прежде чем меня усадили на подушки в прохладной комнате, благоухающей жасмином.
Я рассказал богатейшему торговцу про свою нищету, про мечту во что бы то ни стало уехать за границу. Он слушал меня с напускным безразличием, однако я догадывался, что он присматривается, взвешивает, оценивает меня. Когда он убедился, что может делать со мной что угодно, он соизволил произнести несколько слов:
— Я веду торговлю с Египтом. Посылаю товары в Каир. Ты ведь умеешь водить машину?
Вопрос означал не: «Сдал ли ты на права?», а «Сидел ли ты хоть раз за рулем?», и потому я кивнул, — как все мальчишки моего возраста, я управлялся с машинами с четырнадцати лет, без знания правил и без уроков вождения, — у нас водить умеют, как только прикоснутся к рулю, — машина сама научит, и точка.
— Поработай несколько месяцев у меня в магазине, а дальше, если ты мне подойдешь, включу тебя в поездку в Египет.
Я сразу же согласился.
В этот период ученичества я догадывался, что он в основном испытывает меня на честность — вернее, на бесчестность, — ибо он проверял, смогу ли я, не критикуя и не брезгуя, включиться в его махинации.
Под прикрытием сувенирной лавки Фахд эль-Гассад спекулировал антиквариатом. Этот человек устроил свою жизнь так же, как дом: по принципу луковицы. Снимешь один слой, обнаруживается новый, и так далее, почти до бесконечности. За одной дверью у него скрывалась другая, за комнатой — потайная комната, и внутри шкафа обнаруживался другой — поуже, подороже. Его лавочка глиняных изделий скрывала производственную мастерскую, а та, в свою очередь, прикрывала скупку краденого. Ибо в магазине древностей было два отдела: настоящие подделки и поддельные подделки.
Настоящие подделки были копиями, которые штамповались в его мастерской и потом сбывались им — под видом настоящих — разным простакам, которых, впрочем, находилось немало.
Поддельные подделки были крадеными предметами, которые он выдавал за подделки, чтобы без риска показывать и перевозить, но серьезными коллекционерами такие вещи распознавались, высоко ценились и оплачивались соответственно, то есть на вес золота.
Война и последовавший послевоенный период стали для Фахда золотым дном, ибо музеи, памятники, дворцы правителей подверглись грабежу. Он говорил об этом без стеснения.
— Без меня, Саад, мир археологии просто погиб бы. Без меня мародеры разбросали бы предметы искусства по миру, погубили бы их, повредили, испортили, потому что они, гады, вообще ничего не понимают, работают грубо. Спекуляция — ладно, но вандализм — ни за что! Вскоре я дал знать бандитам, что я их не выдам, что буду помалкивать, что дам им хорошенькие новые зеленые доллары, чтобы снять груз с их совести и пристроить товар. Без меня, Саад, сокровища человечества рассеялись бы как дым, — и ассирийские драгоценности, и резная слоновая кость восьмого века, иштарские изразцы с узором мушклушу, дощечки с рисунками, счетные таблички и даже один барельеф из дворца Нимрода.
Хотя я и подозревал, что многие ограбления совершались по его заказу его же подручными, я разинув рот, слушал эту версию. То ли он был безумен, то ли наслаждался своим цинизмом, но он искренне полагал себя виднейшим из когда-либо живших хранителей месопотамских древностей. Поверить ему, так Национальный музей, если случится тому возродиться из праха, должен носить его имя.
Несмотря на это бахвальство, я понимал его лучше, чем террористов, с которыми вступил в контакт. Фахд был индивидуалистом и думал только о себе, о своем состоянии, удовольствии и процветании. Мне казалось проще иметь дело с ним, чем с фанатиками, готовыми уничтожить себя вместе с невинными людьми посреди рынка. В его жульничестве было что-то здоровое, благодушное, обнадеживающее в сравнении с безумством, охватившим многих.
Убедившись, что угрызения совести меня не мучат, он объявил мне о ближайшем намеченном путешествии:
— Ты отправишься в Каир на машине с Хабибом и Хатимом. Вы тайком отвезете туда несколько вещей из парфянского города Хатры. От вас требуется, чтобы вы обходили таможенные пункты и пограничников, а если вас остановят, вы меня не знаете. В остальном тратьте времени столько, сколько нужно, езжайте где хотите, только доставьте товар по адресу, который я дам. Встреча во вторник. Идет?
Ну вот я и победил. За несколько месяцев я нашел способ выбраться из Ирака.
Я вернулся на три дня домой в Багдад, чтобы сообщить благую весть семье.
В тот вечер, проведенный в кругу семьи, сестры старательно твердили, что это благая весть. Тревога подтачивала нашу радость, страх потерять друг друга и не увидеться больше никогда омрачал наши речи, и, вместо того чтобы сделать общение нежным, ласковым, это делало его холодным, рассудочным, принужденным. Скованный, несчастный, я прикидывал, что лучше — удрать тайком или отказаться от отъезда. В полночь мать зашла в чуланчик, где я спал, и встала передо мной на колени, держа на ладонях сверток.
— Прости меня, Саад, ты покидаешь нас, а у меня нет ни гроша, чтобы дать тебе. Другие матери, сыновья которых покидали родину, давали им денег на дорогу, у меня же нет ничего. Я жалкая женщина, мне нечего дать тебе, кроме этого покрывала. Я никогда не была достойной матерью.
Я обнял ее и сказал, что ни за что не соглашусь с ее словами. Она заплакала у меня на плече. Ее слезы на вкус были грустными и горькими.
Потом я взял жалкий кусочек ткани и объявил:
— Я никогда с ним не расстанусь. Когда я поселюсь в Англии, я вставлю это покрывало в рамку из золоченого дерева, под стекло, и повешу посреди гостиной над камином. Каждый год первого января я буду показывать на него детям и объяснять: «Посмотрите на эту ткань: это покрывало вашей бабушки. С виду оно напоминает старую мерзкую тряпку, а на самом деле это ковер-самолет. На нем я перелетел континенты, чтобы поселиться здесь, дать вам прекрасную жизнь, великолепное образование в процветающей мирной стране. Если б не было его, вы бы не сидели сейчас счастливо вокруг меня».
— Прощай, Саад, сын мой.
— До скорой встречи.
И я обнял ее в последний раз.
5
Быстрый, юркий джип втягивал в себя дорогу и отбрасывал пыль.
Я стоял голый по пояс, высунувшись в люк на крыше, чтобы лучше чувствовать скорость, глотать километры и пить ветер, утолявший мою жажду.
Поскольку никто не встретился нам на пути, Багдад навсегда скрылся за горизонтом, мы мчались в новые, мирные, дружественные места, и, если бы не вехи на пути и не следы, которые мы находили, можно было подумать, что мы едем по нехоженой земле — новой, неведомой, сотворенной для нас в то же утро. Бывали минуты, когда под рык мотора, рассекая утесы, бегущие в стороны, как стайки рыб, я чувствовал себя хмельным и непобедимым.
Хабиб и Хатим, два моих товарища-шофера, так часто проделывали этот путь, что знали, какую дорогу надо выбрать, чтобы избежать преград и контрольных пунктов.
