Елена Колина - Питерская принцесса
– Анечка, ты, наверное, тоже хочешь сниматься в кино? – поддразнил жену Юрий Сергеевич.
Аня в ответ передернула плечами и удивленно посмотрела на дочь. Шутка мужа имела настолько глубинный смысл, что была не совсем даже шуткой. Ане исполнилось сорок. Все сорок лет ее признавали красавицей, и она ни за что не собиралась переставать ею быть. Будучи хорошенькой, Аня жила с естественным ощущением, что все внимание мира принадлежит ей. Когда-то в молодости (сама Аня никогда не произносила этих глупых слов, отделяющих молодость от зрелости, предпочитала говорить «давно», «несколько лет назад», и Машу с детства приучила звать себя по имени, а не мамой) они с друзьями играли в литературную игру – кто лучше опишет Анину внешность. Собирались у них люди к художественному творчеству близкие, несколько даже литераторов-профессионалов. Остальные – так, для себя баловались, но все словом владели. Даже умеренно пошлое описание Аниной внешности оказалось полным провалом и для профессионалов, и для любителей – славословить ее стандартно-пышную красоту было невозможно. Ну что тут, в самом деле, напишешь, если глаза – большие, голубые, губы – полные, яркие, румянец – во все щеки, зубы – белые, ровные, волосы – пышные каштановые. Идем дальше – и что видим? Грудь высокая, талия тонкая, даже ноги – довольно длинные для женщины, родившейся в конце тридцатых... Одна беспомощная пошлость получалась. Красавица, одним словом, и все тут. Наконец кого-то осенило: «Аня – женщина-„кадиллак“. Она входит в комнату, и всем хочется встать и сказать: у-у-у!» Все представили, как черный лакированный лимузин медленно вдвигает в комнату блестящие фары и серебряную решетку, быстро в уме сравнили лимузин с машиной марки «Москвич», согласно кивнули и загудели хором: «У-у-у!» «Кадиллаком» Аня себя называть не разрешила, но вот вставать и восторженно гудеть – прижилось.
– Так и живу двадцать лет. Аня войдет со сковородкой с подгоревшей яичницей, хочется сказать – ах, чтоб тебя, ты жена или кто, только рот открою, и вдруг, сам того не желая: «У-у-у!» Такая моя доля, – жаловался друзьям Юрий Сергеевич, притворно вздыхая.
Аня улыбнулась гостю. Высокий, обаятельной нескладностью и грустным подвижным лицом гость напоминал Пиноккио. А подчеркнутой нарядностью модной одежды – Пиноккио в свежекупленной курточке.
– Если бы Дядя Федор не догадался привести меня на пробы, ничего бы не было, – заметила Маша.
Костя по прозвищу Дядя Федор, самый близкий друг, почти член семьи, был художником на «Ленфильме». Не особенно известным, но достаточно востребованным. Прозвище свое получил за то, что частенько уезжал в городок с нежным названием Устюжна, где в купленном Костей домике жила его старая тетка. Костя называл ее «тетенька», а жили при «тетеньке», конечно же, пес и кот.
Маше Костя принес тоненькую книжечку. Маша перелистала серые странички со странной печатью, взглянула на картонную обложку. «Пустынники. Поэма А. Крученых (твердый знак)», – прочитала она.
– Литографированная книжка футуристов, 1912-й или 1913 год, – определил Юрий Сергеевич. – Костя, зачем? Это же огромная редкость! Она еще маленькая для такого подарка...
– Юра, ты не поверишь, купил сегодня в «Букинисте» на Литейном. Обложка, кстати, Ларионова. А тут у ребенка такой праздник! Выходит, купил специально для Машки.
– Крученых имел прозвище «бука русской литературы». А футуристы упразднили типографский набор, – лекторским тоном обратился Юрий Сергеевич к Ане с Машей, – их книги отличались полукустарным видом...
Маша уважительно взглянула на рисунок в центре: большеголовая черная фигурка с неуклюже согнутой рукой рассматривает то ли глаз, то ли рыбу, то ли еще что-то... Внизу надпись: «Рисунки Нат. Гончаровой».
– Звонок! – Маша бросила книжку на стол и помчалась открывать. – Наконец-то! Гости!
Костя, неловко пожав плечами, бережно погладил обложку.
В течение двадцати лет Костя со строгой регулярностью появлялся у Юры и Ани Раевских на правах члена семьи. Иногда, обижаясь на что-то известное лишь ему, он взбадривал дружескую рутину строптивыми исчезновениями на день-два, а потом снова возникал в дверях, вплывая надутым лицом в прихожую из мрака парадной. Когда-то давно, по Аниному способу выражения «несколько лет назад», он даже мог маленькую Машу укачать или покормить.
– Ребенок обожает Костю, – говорила Аня.
Маша действительно с младенчества показывала фокус – мгновенно переставала плакать и улыбалась, едва Костя приближался к кроватке с орущим ребенком.
Костя дважды женился, но, как он говорил, «не кардинально». Первую, еще из юности, называл «старая жена», а вторую, совсем уж мимолетную, – «новая жена». Детей ни от одной не случилось, расстался с обеими легко, без надрыва, и со старой и новой поддерживал вялотекущие отношения, полулюбовные-полуприятельские. Все его увлечения, даже самые мимолетные, бывали представлены Раевским.
– Дядя Федор, твои девушки как будто едут вокруг тебя на карусели, кто на лошадке, кто на мотоцикле... – заметила маленькая Маша.
– О нет, на карусели едут по кругу, а они все-таки уезжают и не возвращаются.
– Тогда на скором поезде. Поезд уносится, а ты радостно машешь платком на перроне.
– У ребенка хорошее образное мышление, – радовался Костя, – я жду, пока ты вырастешь, Принцесса!..Маша бросилась открывать двери, заранее расплывшись в улыбке. Первой вплыла большая картонная коробка из-под сапог, в коробке не сапоги, а завернутый в несколько слоев вощеной бумаги «Наполеон». За обувной коробкой – гости. Прихожая мгновенно стала напоминать булькающий в кастрюле суп. Маша переходила из рук в руки – кто-то целовал ее со звучным чмоканьем, кто-то похлопывал по плечу, мальчишки толкались, взрослые суетились, раскрывая сумки, доставали шампанское, торт из «Метрополя», банки и баночки с салатами. Пришли Любинские и Васильевы, близкие друзья, почти родственники. Разделись, причесались, мальчикам велели пригладить волосы, и все вместе, возглавляемые Машей, гуськом перешли через площадку в соседнюю квартиру – поздороваться с Сергеем Ивановичем и Бертой Семеновной. Через внутренний коридор давно уже ходила только Маша.
Мальчики – Юра Раевский, Алеша Васильев и Володя Любинский – вместе учились в школе. Затем в институте у Сергея Ивановича Раевского, Юриного отца. А потом у него же в аспирантуре. Все трое блестяще защитили диссертации, выбрали разные области деятельности, обзавелись семьями и могли бы давно уже забыть друг о друге и о своем научном руководителе. Но Юрий Сергеевич со своим исключительным даром дружить так и тащил их за собой по жизни, ни за что не желая расставаться со школьными друзьями, словно все перечитывал перед сном свой детский дневник.
Долгие годы раз в месяц собирались у Раевских обязательно, плюс поздравить профессора, затем членкора Сергея Ивановича со всеми праздниками, плюс раз в месяц нанести обязательный отдельный визит его жене Берте Семеновне... а еще дни рождения мужей, жен и детей, вот и набегало – раз в неделю обязательно виделись.
И Любинские, и Васильевы воспринимали это не только как дружеское общение, но и как светское. Они всегда жили более размеренной, буржуазной жизнью и в бесконечной череде богемных посиделок Юрия Сергеевича и Ани участия почти никогда не принимали, но были Раевским почти что родственниками.
Дружбу завели и поддерживали мужчины, поэтому отношения не были такими теплыми, как бывает, если дружат жены. Но дружить семейно было тем более удобно, что все дети – Маша Раевская, мальчики Любинские и Наташа Васильева – были почти одного возраста. Все, кроме десятиклассницы Маши, учились на кафедре у Деда. Боба Любинский на третьем курсе, Гарик Любинский – на первом, Наташа – на четвертом. Все трое учились нехотя, но прилично. Боба и Гарик не любили химию. Математику и физику терпели. Наташа вяло ненавидела все предметы во время семестров, яростно во время сессии и училась плохо. Зато каждому из них, дай Бог Деду здоровья, была гарантирована неплохая советская судьба – приличное распределение, аспирантура, кандидатская.
Костя, Дядя Федор, отдельных отношений с Любинскими и Васильевыми не поддерживал, но за долгие годы все привыкли друг к другу, сроднились. В Косте вообще пересекались все дружбы Раевских, поскольку он просто-напросто был всегда и, когда находился в благостном настроении, сам себя называл «местной мягкой игрушкой».Как во всякой счастливой семье (а семья Раевских была, без сомнения, счастливой), имелось великое множество семейных легенд, одна из которых, далеко не самая незначительная, касалась появления в их семье Кости.
В секретном ящике с документами и деньгами хранился Машин детский рисунок, на котором пятилетняя Маша изобразила всю семью. В центре сама Маша, человечек с кривыми ногами-палками, рядом с ней огромная, во весь лист, Бабушка (мать Юрия Сергеевича, не путать с бабой Симой, матерью Ани), почему-то без лица. Наверное, в знак того, что она, как божество, была всюду, а божеству лицо ни к чему. Рядом с ней Дед с большими глазами-очками (это отец Юрия Сергеевича, не путать с Аниным отцом, которого не знали ни Аня, ни даже сама баба Сима, а тем более Маша). Дед, отдельно от всех. Баба Сима, человечек с растрепанными волосами, улыбкой от уха до уха и растопыренными в танце руками и ногами. Внизу папа с портфелем в руке и мама с короной на золотых, как у принцессы, волосах и в длинном платье, из-под которого виднеются крошечные принцессины туфельки. Дядя Федор присутствует на рисунке в виде пятна в углу с кривой надписью «дя Фе».
