Исабель Альенде - Инес души моей
Наконец одним августовским вечером мы подошли к берегу. Морская вода, прежде темная и непроглядная, стала небесно-голубой и прозрачной. На лодке мы направились к ребристому, как водная зыбь, песчаному берегу, на который тихо набегали волны. Моряки предложили донести нас до берега, но мы с Констансой подняли юбки и пошли вброд — мы предпочли показать щиколотки, чем позволить мужчинам взвалить нас себе на плечи, как мешки с мукой. Я никогда не думала, что море может быть теплым — с борта корабля оно казалось ледяным.
Деревня состояла из нескольких хижин из тростника с крышами из пальмовых листьев. На единственной улице была непролазная грязь, а церкви не существовало вовсе — только крест из двух бревен на возвышенности отмечал место дома Божьего. Немногочисленными обитателями этой затерянной деревушки были проезжие моряки, люди с черной и с бурой кожей, — это помимо индейцев, которых я тогда увидела впервые, — все полуголые, несчастные оборванцы. Нас обнимала плотная зеленая жаркая природа. Влажность проникала даже в мысли, а солнце пекло неумолимо. Одежда была невыносима, и мы скинули воротники, манжеты, чулки и туфли.
Очень скоро я выяснила, что Хуана де Малаги в этой деревне не было. Единственный, кто припоминал его, был отец Грегорио, горемычный монах-доминиканец, больной малярией и состарившийся прежде срока: ему едва было сорок лет, а выглядел он на все семьдесят. Он уже двадцать лет жил в диких лесах, просвещая людей и проповедуя веру Христову, и в своих скитаниях пару раз встречался с моим мужем. Падре подтвердил, что Хуан, как и многие потерявшие рассудок испанцы, был занят поисками мифического золотого города.
— Высокий, красивый, любитель держать пари и пить вино. Симпатичный, — так описал Хуана монах.
Это не мог быть никто иной.
— Эльдорадо выдумали индейцы, чтобы избавиться от чужаков: чтобы в погоне за золотом те умирали, — добавил священник.
Отец Грегорио уступил нам с Констансой свою хижину, чтобы мы могли отдохнуть, пока моряки пьянствовали, распивая крепкую пальмовую настойку, и принуждали индианок удовлетворять свои плотские надобности в обступавшем деревню лесу.
Несмотря на то что по пятам за нашим кораблем много дней плыли акулы, Даниэль Бельалькасар бросился в море и несколько часов отмокал в кристально чистой воде. Когда он снял с себя рубашку, мы увидели, что спина у него исполосована шрамами от ударов хлыстом, но он не стал утруждать себя объяснениями, а просить его рассказать об этом никто не решился. За время путешествия мы уже поняли, что у этого человека настоящая мания мыться, и, по-видимому, он встречал народы, у которых это в обычае. Он предлагал, чтобы Констанса вошла в воду вместе с ним, пусть даже одетая, но я ей этого не позволила: я обещала ее родителям вернуть ее в целости и сохранности, а не обглоданную акулами.
Когда зашло солнце, индейцы зажгли костры из сырых дров, чтобы отпугивать москитов, которые тучами роились над деревней. Дым слепил глаза, и дышать становилось почти невозможно, но иначе было еще хуже: стоило только немного отойти от огня, человека окружало целое облако насекомых. Мы поужинали мясом тапира — животного, напоминающего свинью, и жидкой кашицей из растения, которое зовут маниокой. Вкус у этой еды был непривычный, но после трех месяцев на рыбе и пирожках этот ужин нам показался просто королевским. В тот же вечер я впервые попробовала пенистый напиток из какао, немного горький, несмотря на все пряности, которыми его сдабривают[10]. По словам отца Грегорио, ацтеки и другие индейцы используют плоды какао как монеты, так что для них это драгоценность.
Вечер мы провели, слушая рассказы святого отца о его приключениях: он не единожды уходил далеко в джунгли, чтобы обращать там души в веру Христову. Он признался, что в молодости и его преследовала безумная мечта об Эльдорадо. Он плавал по реке Ориноко, местами безмятежной, как озеро, местами — бурной и клокочущей. Он видел огромные водопады, которые низвергаются будто с облаков и разбиваются внизу в пену и светящиеся радугой брызги; зеленые туннели в лесах, погруженные в вечные сумерки, потому что лучи солнца не могут пробиться сквозь густую растительность. По его рассказам, там росли плотоядные цветы, пахнущие падалью, и другие — нежные и благоуханные, но ядовитые. Еще он говорил о птицах со сказочно красивым оперением и о стаях обезьян с человеческими лицами, которые внимательно следят за нарушителями спокойствия, выглядывая из листвы.
— Для нас, приехавших из засушливой и суровой Эстремадуры, где одни камни и пыль, все это — просто рай, недоступный воображению, — восхитилась я.
— Это рай только на первый взгляд, донья Инес. В этом пышущем жаром мире, болотистом и алчном, полном ядовитых гадов, все портится в мгновение ока, особенно человеческие души. Джунгли превращают людей в негодяев и убийц.
— Те, кто идет туда из одной корысти, уже испорчены, падре. Джунгли лишь обнажают сущность людей, — возразил Даниэль Бельалькасар, который лихорадочно записывал слова монаха в свою тетрадь, потому что сам намеревался совершить путешествие по Ориноко.
В ту первую нашу ночь на суше капитан Мануэль Мартин и некоторые другие моряки отправились спать на корабль, чтобы охранять груз. Так, по крайней мере, они сказали, но мне кажется, что на самом деле они просто боялись змей и других ползучих гадов джунглей. Остальные, по горло сытые теснотой корабельных кают, предпочли разместиться в деревне. Утомленная Констанса сразу же заснула в гамаке, который нам позволил занять падре, под грязной тканью, служившей пологом от москитов, а я чувствовала, что мне предстоит провести несколько бессонных часов. Ночь была очень темная, и во тьме чувствовалось какое-то таинственное присутствие: воздух был наполнен звуками и запахами. Все это пугало. Мне представлялось, что меня окружают те существа, о которых рассказывал отец Грегорио: огромные насекомые, ядовитые змеи, которые убивают на расстоянии, невиданные и страшные хищники. Но пуще всех этих природных ужасов я боялась пьяных людей. Мне было не сомкнуть глаз.
Прошло два или три бесконечных часа, и я наконец начала дремать. Вдруг я услышала какое-то движение вблизи хижины. Сначала я подумала, что это какое-то животное, но тут же вспомнила, что Себастьян Ромеро остался на суше, и заключила, что именно этого человека, оказавшего вне власти капитана Мартина, мне стоило сейчас опасаться. И я не ошиблась. Если бы я спала, Ромеро, наверное, удалось бы исполнить свое намерение, но, на его несчастье, я поджидала его с арабским кинжалом в руке, маленьким и острым, как игла, — я купила его в Кадисе. Лачуга освещалась только отблеском догорающих в очаге углей, на которых жарили тапира. Но дверной проем ничем закрыт не был, так что глаза у меня привыкли к полутьме. Ромеро вполз на четвереньках, принюхиваясь, как собака, и приблизился к гамаку, где я должна была лежать вместе с Констансой. Он уже протянул руку, чтобы отдернуть москитный полог, но застыл в таком положении, почувствовав острие кинжала у себя на шее, за ухом.
— Я смотрю, ты не учишься на ошибках, подлец, — тихо сказала я, не повышая голоса, чтобы никого не разбудить.
— Чтоб тебя черти взяли, шлюха! Игралась со мной три месяца, а теперь притворяешься, что не хочешь того же, что и я! — злобно прошипел моряк.
Констанса проснулась и закричала от страха. На ее крики сбежались отец Грегорио, Даниэль Бельалькасар и еще несколько человек, спавших неподалеку. Кто-то зажег факел, и Ромеро грубо вытолкали из нашей скромной обители. Отец Грегорио распорядился привязать его к дереву, пока из его головы не выветрится туман пальмовой настойки. Но и привязанным Ромеро долго выкрикивал угрозы и проклятия, пока наконец на рассвете не затих от усталости, и мы, все остальные, тоже смогли заснуть.
Несколько дней спустя, загрузив на борт свежей воды, тропических фруктов и солонины, капитан Мануэль Мартин повел корабль по направлению к Картахене, которая уже тогда была портом исключительной важности, потому что именно оттуда отправлялись в Испанию корабли, груженные сокровищами Нового Света. Воды Карибского моря были голубые и прозрачные, как в бассейнах мавританских дворцов. Воздух полнился дурманящими запахами цветов, фруктов и пота. Стена, выложенная из неотесанных камней, соединенных смесью извести с бычьей кровью, сверкала под беспощадными лучами солнца. Сотни индейцев, нагих и в кандалах, подгоняемые ударами кнута надсмотрщиков, тащили огромные камни. Эта стена и крепость защищали испанский флот от пиратов и других врагов империи. На волнах покачивались несколько кораблей, бросивших якорь в бухте: некоторые из них были военные, некоторые — торговые, было даже одно судно, привезшее из Африки рабов для продажи на ярмарке. Этот корабль отличался от всех других тем, что от него исходил удушливый запах человеческого ничтожества и зла.
