Вацлав Михальский - Прощеное воскресение
— Алексей?
— В общем, да, Алексей. Он лишь за три дня до ареста сказал мне, что его настоящее имя Адам. Тогда я только поняла, почему он попросил меня назвать наших двойняшек Адамом и Александрой… Вернее, насчет Александры поняла окончательно только сегодня — это в вашу честь. Наверно, он думал, что вы погибли. А фамилию свою настоящую не сказал, говорит, лишнее… Наверное, предчувствовал.
— Домбровский его фамилия.
— А ваша?
— Домбровская.
За дверью завизжали дети.
— Дерутся! — улыбнулась Ксения. — Сейчас я порядок наведу. Это кто тут дерется?! — вышла она за порог. — В чем дело, Александра? Ты почему обижаешь младшего брата и еще визжишь при этом, хитрюга! Отдай ему катушку — это его катушка! Вот так. И тихо! — улыбаясь, Ксения вернулась в дом. — Катушку из-под ниток он у меня выпросил, а она отняла. На пятнадцать минут старше, а хитрости будто на пять лет!
Никогда никому не завидовала Александра, а тут душу ее стеснило это тяжелое, постыдное чувство. Если бы у нее был ребенок… тот ребенок, не родившийся от Адама…
— Он о вас не вспоминал, но вы не обижайтесь, наверное, просто не успел. У него ведь была очень тяжелая контузия и полное выпадение памяти. Я его в овраге нашла, в сорок втором…
— А я, выходит, бросила его на произвол судьбы. Мы всем госпиталем искали после налета. Не нашли. Только на краю бомбовой воронки его левый сапог и наши с ним фотографии на ее стенках. Все решили — прямое попадание. Я ничего не соображала. Мы переезжали на новое место, был приказ. Меня увезли вместе со всем госпиталем. Потом была война, как один день. Не так давно я демобилизовалась. Приехала удостовериться. Я всегда чувствовала, что он жив. Опоздала…
Помолчали.
— От чего умерла Глафира Петровна?
— Угорела. А может, и не угорела. Кто знает? Так получилось, что, когда она услышала, что взяли Семечкина и моего Алексея да в тот же день председателя нашего колхоза Ивана Ефремовича Воробья, она стала сама не своя. Я хотела остаться у нее ночевать, но она прогнала: «Иди, Ксеня, иди с Богом. Главное теперь, чтоб ты с дитями осталась живая, здоровая — тебе их поднимать. Иди с Богом!» Очень мне не понравилось это ее напутствие, и глаза у нее при этом как будто смотрели уже далеко, мимо меня. А утром нашли ее на полу у двери… Дом полон угарного газа. И задвижка печи закрыта. Затопила она ночью, а был уже конец апреля, и никто не топил — тепло. Нарочно растопила печку… Наверное, в последние минуты хотела спастись, выползти за порог, но ноги у нее перебитые еще с окопов, не доползла. Посчитали, несчастный случай…
Долго молчали.
— Еще чайку? — спросила хозяйка.
Гостья отрицательно мотнула головой и чуть погодя спросила:
— Почему так случилось с Глафирой Петровной?
— Думаю, не по своей воле она ушла. Решила, что и ее возьмут. Алексей ведь первый год вообще ничего не говорил, ни единого слова. Нашли мы его с Ванюшкой в овраге голого — мародеры успели раздеть. Ваня — внук Глафиры Петровны.
— Такой беленький весь?
— Да. Альбинос. Царство ему небесное!
— А с ним что?
— Убили из-за меня. На третий год Алексей поднялся, лицо восстановилось, в смысле мимики, стал он колхозных коров пасти, как вольнонаемный, а я ходила к нему. Вот мальчишки и дразнили меня, обзывали шалавой. Ванюшка кинулся в кучу, начал бить всех подряд, а кто-то достал его кастетом в висок. Он сам те кастеты отливал и продавал мальчишкам.
— Господи! — Александра троекратно перекрестилась.
— Вы верующая?
— Фронт прошла. А на переднем крае всем хотелось Божьего заступничества, все просили тайком.
— Я, когда забеременела, тоже надела крестик. А насчет тети Глаши понятно: она испугалась, что раз Алексея забрали, Воробья забрали, то и ее…
— Ее-то за что?
— Она подумала, за подделку Алешиных документов, подумала, что это Витя-фельдшер стукнул. Она ведь Адама нарекла Алексеем в честь своего умершего младшего брата и фамилию ему свою присвоила — Алексей Петрович Серебряный. Ведь ни имени, ни фамилии его мы не знали, а он сказать не мог. А Воробей сказал: «Нельзя, чтоб человек был никто и звать никак». Она, тетя Глаша, тоже была Серебряная.
— Я знаю ее фамилию. — Александра вынула из потайного кармана платья свидетельство — о регистрации брака с Домбровским Адамом Сигизмундовичем и, развернув, положила его на стол.
— О, у вас розоватое, а у меня зеленоватое. — Ксения полезла в тумбочку, достала свое свидетельство о регистрации брака — с Серебряным Алексеем Петровичем и положила его рядом со свидетельством Александры.
Так они и лежали на столе, два свидетельства разного цвета, но заверенные одной и той же круглой печатью и подписанные одним и тем же лицом: Серебряной Г. П.
— А загс, где вас расписывали, сгорел, когда немцы бомбили, в тот же день, что и ваш госпиталь. Тетя Глаша так горевала, что копии многих документов в область не отправила — некуда было отправлять, областной центр тогда немцы взяли, а мы остались на краешке, неоккупированные… Тетя Глаша при регистрации спросила, как водится: «Берете фамилию жены или остаетесь при своей?» А он отвечает вдруг: «Беру фамилию жены — Половинкин». Ну и на меня так глянул, что я говорю: «Остаюсь при своей — Половинкина». Потом мне объяснил: «Пусть у дитя будет фамилия настоящая. По матери главнее, чем по отцу», — так он считал. Когда мы расписывались, я уже на восьмом месяце была.
На пороге открытой настежь двери встала худенькая женщина лет тридцати пяти, против света Александра толком не разглядела ее лица.
— Мама, познакомься, это Александра, она приехала к тете Глаше, — обратилась к вошедшей Ксения.
— Зоя, — кивнула та в ответ.
— Ма, ты забери сейчас со двора моих архаровцев, а мы тут поговорим.
— Хорошо. Тогда я пойду. — Женщина поклонилась гостье на прощание.
Поклонилась ей и Александра.
— Спасибо, ма. Тогда с ночевкой? Ладно?
— Хорошо. С ночевкой.
— В школе экзамены. Сегодня был устный — история, поэтому она рано освободилась. Скоро и бабушка придет, они обе преподают, но в разных школах. Вообще они преподавали литературу и русский, но сейчас людей нет, поэтому еще и историю, и географию.
— Я, наверное, пойду, — неуверенно сказала Александра.
— А вам куда?
— В Москву.
— Переночуете, тогда и поедете. Я вас не отпущу, что вы?! Мы с вами ведь не чужие люди.
— Выходит, не чужие. Странно все это…
— А чего странного? — Ксения взглянула внимательно, как смотрят доктора на больных, и добавила так, словно была вдвое старше Александры: — Жизнь на то и жизнь, что ее не закажешь себе на вырост и с гарантией, не предусмотришь ничего, даже на пять минуток вперед.
— Вы Адама выходили?
— Да чего там! Это дело нормальное. Тетя Глаша мне во всем помогала. Хотите, на ее могилку сходим? Ей будет приятно.
— Хочу.
— Нет, неправильно. Сейчас самая жара. Вы отдохните, а потом пойдем, — решительно сказала Ксения. — Ничего, если я вам в маленькой комнате постелю? На той кровати у меня в последнее время детки спят валетом. Раньше они со мной спали на большой кровати, а сейчас так брыкаются во сне, что я их укладываю отдельно, а то с ними глаз не сомкнешь. Только разоспишься, а они тебя в бок! — Все это Ксения говорила с улыбкой, радостно.
— Хорошо, — неожиданно для самой себя согласилась Александра.
— Я вам и окно завешу, — сказала Ксения, — надо вздремнуть обязательно.
Александра проспала четыре часа, как одну минуту, — так бывает во время нервных потрясений, это она знала еще с фронта.
IX
Только в седьмом часу вечера собрались идти на кладбище, до него было совсем близко, да и светлого времени суток оставалось впереди еще много — самая короткая ночь в году минула всего две недели назад.
Кладбище встретило их высоким орешником и густой выгоревшей травою. Александра обратила внимание, что у земли стебли травы были темно-зеленые, живые, а чем выше, тем светлее и безжизненнее.
Могилы Глафиры Петровны и ее внука Ивана отличались от прочих ухоженностью, возле них даже скамья была врыта в землю и что-то наподобие низкого столика. Около него-то и поставила Ксения принесенную из дома серую холщовую сумку. Первым делом она вынула из сумки полотенце и расстелила его на столике. Еще в сумке оказались солдатская фляжка со жмыховой бражкой, четыре граненых стопки, несколько ломтиков черного хлеба с половой, тоненькие кусочки сала, молодой лук, сорванный Ксенией с домашней грядки, соль.
Ксения налила бражку в каждую из четырех стопок. Две накрыла кусочком хлеба — это для Глафиры Петровны и Ивана. Третью пододвинула Александре, четвертую взяла себе.
— Помянем, — приподнимая стопку, негромко сказала Ксения.
— Помянем. Царствие небесное вам, Глафира Петровна, и тебе, Ваня. — Взяв стопку в левую руку, Александра перекрестилась.
