Анатолий Гладилин - Прогноз на завтра
- Правильно. Это только я привык к твоей так называемой точности.
(А Алена привыкла к Ире. Я замечаю, что она мало вспоминает о Наташке. Защитная реакция. Спасительный эгоизм ребенка. Все естественно, но тем не менее немного обидно.)
- Да, она мне призналась, что прошлым летом влюбилась в мальчика, но не целовалась. А ее подруги уже все целовались.
- Интересно! О таких вещах отцу и матери не исповедуются. Родители узнают последними.
- Учти, я тебе ничего не говорила. Я ей поклялась.
- Ладно, подружка, не продам. Стоп! Ты же сегодня должна быть на занятиях?
- Сегодня скучные лекции...
- Ирка, если будешь пропускать университет, между нами все кончено. Не смейся. Я абсолютно серьезно.
- А Алена?
- На Алену не сваливай. Раз тебя нет дома, я бы раньше приехал.
Телефон. Звонит моя мать. Как прошел день? Те же вопросы, что я задавал Ирке. Те же цеу на завтра. Я должен быть строгим с Аленой. "Она избалована". - "Она не избалована. Она ребенок". - "Она не выполняет своих обязанностей". - "Мама, она все выполняет. Только с ней надо спокойно и ласково". (Понятно, в кого у меня характер.) - "Справляется Ира? Много ты ей платишь?" - "Справляется. И денег у меня навалом".
(Все верно. Сегодня Кероспян предложил мне пятьдесят рублей. Сказал, что они ему крайне мешают. Не знает, куда девать. Растранжирит по мелочам. А я, мол, отдам ему с премии, которую обязательно получу за свой гениальный прогноз. Целее будут.)
Такие же цеу мама по телефону дает и Ирке. Ирка мне ничего не говорит, но я знаю свою мать.
Достаю из папки маленький сверток.
- А это кто такой?
Иркина манера говорить "кто" вместо "что". Сейчас увидим. В свертке цветные чулки за пять рэ. Крик. Зачем тратишь деньги?
- Я премию получил.
А чулки ей нужны. Сразу примерила. В самый раз.
И еще один маленький сверток.
- А это кто?
Это двести граммов орехового рулета. Я сладкого в рот не беру, но Ирка любит. Особенно ореховый рулет.
Господи, сколько радости! Как мало человеку надо.
И мне ведь, ребята, тоже мало надо для полного счастья. Совсем немного: лишь бы Ирка всю жизнь была со мной.
***
Постричься, побриться, принять душ, надеть свежее белье - и никогда больше не терять время на проклятый быт! Один раз навести полный марафет и навсегда! Один раз сходить в магазин и забыть туда дорогу, хотя бы на год! Сварить обед на целый месяц! Перемыть посуду - и все, пусть вечно будет чистой! Последний раз вынести мусорное ведро! Последний раз поесть и не заботиться больше о низменных интересах желудка! И вот тогда отдаться науке на всю жизнь. Заниматься только работой, только тем, чего, кроме тебя, не сумеет сделать ни один человек.
Бессмысленные и тщетные мечты!
У человека самый низкий КПД. Одно бритье может свести с ума! Каждое утро по десять минут кривляешься перед зеркалом, а назавтра начинай все сначала. Бесконечный круговорот - магазины, приготовление еды, обед, мытье посуды, уборка - и опять думаешь, что купить. Меня угнетает не сам процесс домашней работы - все делаешь автоматически, - угнетают мысли о хозяйстве. Надо в прачечную, надо на рынок, надо в химчистку, надо заплатить за квартиру - починить стул, вызвать слесаря, напомнить, чтобы вымыли плиту, отнести обувь в мастерскую, попросить, чтоб зашили подкладку пиджака, господи, ну почему я обо всем этом должен думать? Из института я звоню домой: села ли Алена за уроки? Если прихожу поздно, допрашиваю Наташку с пристрастием: вовремя ли легла Алена спать? Наташке я напоминаю: ты хотела пойти в парикмахерскую, собиралась встретиться с подругой, должна позвонить врачу...
Наконец со мной истерика: я вам не кухонный мужик, хватит, мне надо работать, заниматься наукой, оставьте меня в покое!
Прекрасно. В субботу утром Наташка все закупает, готовит обед на два дня и уезжает по магазинам искать занавески. Алена поела и уходит гулять с девочками. Дома тихо и удобно. Сиди и точи зубы о гранит науки. Никто не мешает.
Сижу. Размышляю. Ну конечно, Алена бегает по сугробам. Промочит ноги, простудится. Наташка, дура, выбрала подходящее время для посещения магазинов. Всюду полно народу. Она, конечно, поехала не туда. Там, куда она поехала, приличных занавесок никогда не бывало. Только устанет. И купит совсем не то. И вообще, кому нужны эти занавески? Чем плохи старые?
И что у меня за паршивый характер? Наследственность? Гены дедов и прадедов, крестьян, которые всю жизнь думали о хозяйстве? Дед тоже, говорят, все делал сам, во все вмешивался.
А может, я просто стал занудой? Но почему?
Нормальные люди, мечтая об отпуске, отдыхают от повседневных забот. У меня все наоборот. Допустим, я решил, что надо втроем поехать в августе на Черное море. До августа еще полгода, а мне уже сейчас белый свет не мил. Деньги. Придется занимать. Где? И все равно не хватит. Август самый проклятый месяц. Трудно с жильем. Значит, устроимся в проходной комнате, далеко от моря, а соседи - с маленьким ребенком или пьяницы. И потом очереди в столовых. Значит, мне уходить раньше с пляжа. В магазинах ничего не найдешь, а хозяйка не разрешит пользоваться электроплиткой. Наташка будет ныть, что у всех баб роскошные заграничные купальники. Алена обязательно сгорит на солнце. И билеты обратно, в Москву, не достанешь. Уедем в общем вагоне дополнительного поезда, измучаемся в дороге. А главное - погоды на август не будет...
Вот такой характер. Наследственность? Мне кажется, характер - это усталость. Не в силах человек каждый раз искать новые пути, а потому чешет он по старой, знакомой дороге...
Любопытно, что раньше Наташка и Ира представлялись мне полными противоположностями. Наташка - робкий, наивный ребенок. Ира самостоятельная, самоуверенная девушка. Но потом, когда мои взаимоотношения с Ирой все больше стали походить на семейные, исчезли все различия. Я вернулся туда, откуда пытался убежать. Конечно, есть сотни нюансов, но если рассматривать жизнь с женщинами как радость, как счастье, то, братцы, клянусь, я не живу с ними - я о них забочусь! И вероятно, по-другому я не могу.
Хождение по кругу.
Ради науки я стремился уйти из семьи, вылезти из трясины быта, я улетал за тысячи километров - и в конце концов пришел к двум семьям.
Ради науки, ради того открытия, которое только под силу мне, я фактически бросил науку. Я хотел идти кратчайшим путем, а потерял уйму времени. Я нашел свое призвание, но там, где я сейчас, я должен был быть восемь лет назад.
Троим из нашего выпуска пророчили блестящее будущее.
Саша всегда производил впечатление пришельца из другого мира. В обыкновенной беседе он морщился, тер ладонью лоб, словно недовольный тем, что его заставляют спускаться с прекрасных облаков теории на грешную примитивную землю. Земное для него просто не существовало. Он жил там, в облаках. Поэтому то, что другим казалось далеким, скрытым и туманным, для Саши было рядом, под боком. Он протягивал руку и брал.
Вадиму все удивлялись. Вот уж поистине человек менее всего похожий на теоретика. Спортсмен, весельчак, душа компании. Невозможно было представить, что он проводит бессонные ночи, решая какую-нибудь головоломную проблему. Да и не требовалось ему этих ночей. Казалось, он заранее знал ответ, он просто вспоминал его сразу, как только знакомился с задачей, и для него это было так же естественно, как погасить высокий мяч в волейболе или выпить рюмку коньяку.
Два человека. Две разновидности высокой концентрации мысли, умения, под разными масками, постоянно думать только об одном, то есть работать ежечасно, непрерывно.
Вот чего не хватало товарищу Мартынову, при всех его якобы больших способностях.
Теперь Саша - доктор наук. Вадик - кандидат. Оба - лауреаты Ленинской премии.
В середине пульта стояло нечто похожее на телевизор среднего размера, и на экране двигались белые пятна. Это и был "пучок". Экран показывал встречу позитронов. Вадик сказал, что "пучок" молоденький, он "дышит", и вообще, стоит начальству отвернуться, как ребята делают из "пучка" розочки и восьмерки.
На ВЭПП-2 пока был смонтирован один лишь магнит, возле которого суетились человек пятьдесят лаборантов и слесарей. Опять же только начальство знало, что из этого получится, а начальством являлись Саша и Вадик.
Шеф института, которому я уже успел нанести визит, заметил между прочим, что ему с таким составом легче организовать не научное заведение, а волейбольную команду. Шеф беседовал со мной часа два о высоких материях и, кажется, не пришел в восторг от моих рассуждений. Он стал расспрашивать меня об общих знакомых (то есть о московских шефах), намекнул на специфику производства, и я понял, что, если бы я рвался в его "волейбольную команду", меня бы взяли с неохотой, и то на место запасного. Но я не рвался. Я еще был полон столичным высокомерием и полагал, что даже место игрока на задней линии мне не подходит.
