Тимоте де Фомбель - Между небом и землей
— Это шантаж?
— Вроде того.
— Ладно. Пусть уходит.
— Это не всё… Потом вы разрешите ему вернуться.
Падре Зефиро подскочил от изумления.
— Что-о-о? Вы с ума сошли!
— Не будет Ванго, не будет и матки.
— Вы спятили, братец?
— Отнюдь нет. Один только Ванго знает, где она находится. Он-то и доставит ее сюда.
Теперь разговор двух монахов достиг такого накала, что осталось лишь одно средство привести в чувство их ужаснувшихся ангелов-хранителей, распростертых без чувств на полу с нимбами набекрень.
А именно — коротко разъяснить им ситуацию.
Зефиро, человек мудрый и умеренный во всех отношениях, страдал, тем не менее, одним тайным пороком, одной безумной, неудержимой страстью. Вот уже много лет он держал под своим началом армию молодых, энергичных разбойниц, которых посылал грабить другие острова архипелага.
Они возвращались к вечеру, возбужденные, нагруженные золотом и сладостями, измученные долгими перелетами, и выкладывали свою добычу перед хозяином.
Этими пиратками были… пчелы.
А Зефиро был страстным пчеловодом.
В первый же день своего пребывания на острове он поставил пять ульев. Эти пчелы — вольные странницы — стали утешением затворника, который уже не имел права путешествовать, ведь основание невидимого монастыря обязывало настоятеля, во имя соблюдения тайны, оставаться здесь до последнего вздоха.
Шли годы; все это время Зефиро вел монашескую жизнь и одновременно управлял своим воинством, по утрам провожая пчел в путь, а вечерами встречая их с трофеями. Однако несколько месяцев назад, в конце лета, все они погибли во время жестокой грозы. Зефиро ничем не выдал свою скорбь, ему даже удалось приободрить брата-кухаря, который горько оплакивал потерю белого меда, а следовательно, и медовой коврижки.
Но с тех самых пор Зефиро искал пчелиную матку. Она была ему необходима, чтобы привлечь на остров новый рой и заселить опустевшие ульи.
Сидя в кухне, Ванго услышал причитания брата Марко. Он объявил монаху, что знает не менее трех или четырех пчелиных колоний, обитающих на скалах Салины. И сказал, что ему ничего не стоит найти матку, которая поможет возродить пчеловодство на Аркуде.
По правде говоря, если бы Ванго попросили найти кенгуру или кокосовый орех, он столь же охотно обещал бы раздобыть и это. Он был готов на все, лишь бы его отпустили домой. Однако на сей раз он не солгал. Он дружил с пчелами, как и со всей живностью на своем острове.
И ничуть не сомневался в успехе.
На следующий день ему дали одну из лодок, которые монахи прятали в глубоком гроте на западном берегу: в грот можно было попасть только по воде. Ванго отплыл и через четыре дня вернулся с двумя матками[19], спичками, пирожными и куском говядины. Монахи встретили его с таким восторгом, словно к ним пожаловал мессия.
В тот вечер в монастыре на стол подали рагу, приготовленное по рецепту Мадемуазель. И Ванго понял, что обрел свободу — свободу уходить и возвращаться когда вздумается, оставаясь невидимым среди невидимых.
Отныне он делил свое время между дикой природой Салины, горячей любовью и всезнанием Мадемуазель, с одной стороны, и великой тайной невидимого монастыря, где он бывал все чаще и чаще, с другой. Он вел жизнь контрабандиста, курсируя от острова к острову, доставляя Зефиро все необходимое, отправляя с почты Салины его редкие письма и удостаиваясь за это самого радушного приема в обители.
Ванго следил за жизнью монахов, пытаясь понять, на чем она зиждется, что побуждает их к такому существованию. И внимательней всего он наблюдал за Зефиро.
Настоятель и мальчик беседовали редко. Но их закаленные характеры были очень схожи. Искры выбиваются от столкновения самых твердых камней. Между ними завязалась крепкая дружба.
Трудно сказать, почему никто на Аркуде не заметил того, что задумал Ванго и что он торжественно объявил отцу Зефиро одним летним утром, когда ему исполнилось тринадцать лет.
— Падре, я тут поразмыслил…
— Приятно слышать.
— И собираюсь принять великое решение.
Зефиро в это время пытался поймать кролика в садке за часовней.
— Великое решение?
Падре незаметно усмехнулся: Ванго частенько напускал на себя важность эдакого старого, мудрого индейского вождя.
Наконец Зефиро ухватил за шкирку одного из кроликов. И посмотрел на Ванго. Ему приятно было видеть, как растет этот мальчишка. Поистине три года назад, осенью, его обитель получила драгоценный подарок. Временами Зефиро казалось, что, высадившись на его острове, Ванго подтолкнул землю поближе к солнцу.
— Что ж, говори, — сказал монах.
— Нет, не здесь.
— Ибо у кроликов есть уши? — шепнул Зефиро с заговорщицким видом. — Не волнуйся, этот никому ничего не расскажет.
И он крепко прижал кролика к себе.
— Ну так говори, что ты там надумал?
— Не здесь. Это очень важно.
— И все же говори, малыш!
Ванго проглотил слюну и объявил:
— Я хочу стать монахом.
Ванго даже предвидеть не мог такого взрыва.
Зефиро испустил гневный вопль и отшвырнул кролика к ограде. Затем начал Яростно пинать клетки, бормоча грубые ругательства, поскользнулся и упал. Посидев на полу, он разжал стиснутые кулаки и попытался успокоиться: обхватил голову руками, замер, потом несколько раз глубоко вздохнул и наконец спросил:
— Что ты об этом знаешь?
— О чем?
— О том, что намерен сделать. Ты ведь не смыслишь в этом ровно ничего.
— Я знаю…
— Молчи!
Ванго потупился. Кролики попискивали в своем загоне под скалой.
— Я утверждаю, что ты ничего об этом не знаешь!
— Я бываю здесь уже три года, — прошептал Ванго.
— Ну и что?
Настоятеля снова обуял гнев.
— И что? Если бы ты ходил три года в цирк, то захотел бы стать клоуном? А если бы просидел три года в кроличьем садке, то решил бы превратиться в кролика? Ты ничего не знаешь, Ванго! Ничего! Ничего! Ничего!
— Я знаю ваш…
— Но мир! Разве ты знаешь мир?! Что ты видел в жизни? Острова! Две песчинки в море! Свою няню, нескольких людей в рясах, ящериц… Жизнь ящериц — вот что тебе знакомо, Ванго! Ты и сам — ящерка среди других ящериц.
Ванго отвернулся. Слезы жгли ему глаза. Он-то надеялся, что падре примет его с распростертыми объятиями.
Какая-то пичужка пролетела совсем близко от него, явно желая утешить.
Зефиро присел на камень. Они долго молчали, не глядя друг на друга, потом Ванго подошел к настоятелю. И услышал слова Зефиро:
— Нам нужно расстаться.
И снова на несколько минут воцарилась тишина.
— Ты покинешь этот остров, Ванго, и свой остров тоже. Проведешь вдали отсюда целый год. А через год, если захочешь, вернешься сюда, ко мне.
— Куда же мне ехать? — спросил мальчик, рыдая.
Зефиро остро почувствовал свою вину.
Ему давно следовало отвадить Ванго от монастыря.
— Я назову тебе одно имя. Имя человека, к которому я тебя пошлю.
— В Палермо?
— Нет, дальше.
— Значит, он живет в Неаполе? — всхлипывая, спросил мальчик.
— Нет, гораздо дальше.
— В другой стране?
Зефиро взял Ванго за плечо и привлек к себе.
— В другой стране? — снова спросил Ванго.
— Его страна — это вся планета.
8
Сопротивление воздуха
На берегах Боденского озера, Германия, шесть лет спустя, апрель 1934 г.
Цеппелин был привязан к полу гигантского ангара, словно пленный дракон. Державшие его тросы скрипели от натуги. Гирлянды прожекторов освещали его округлые бока. Время шло к полуночи. На полу, между грудами чемоданов и мешков с почтой, стоял радиоприемник, из которого лились джазовые мелодии Дюка Эллингтона.
— Герр доктор Эккенер!
Отрывистый, лающий окрик шел с улицы.
Дирижабль слегка дрогнул на своих тросах. Его серебристое тело еще источало солоноватый запах недавних перелетов. Сейчас он казался спящим.
— Найдите мне его!
С этим зычным приказом в ангар вошел человек, за которым следовали трое новобранцев в военной форме. При виде цеппелина солдаты застыли на месте.
«Граф Цеппелин» представлял собой летательный аппарат длиной в двести сорок метров, шириной в сорок и высотой с десятиэтажный дом. Рядом с ним люди казались крошечными личинками. Однако в случае с вошедшим данное сравнение было совершенно излишним — он и без того выглядел нелепо.
— Доктор Эккенер! Найдите мне доктора Эккенера!
Этот человечек, утонувший в своем просторном мундире, был крайсляйтером — нацистским руководителем округа Фридрихсхафен. Два дубовых листка, вышитых на воротнике кителя, ясно давали понять всю значимость данного звания тем, кто мог бы принять его за прыщавого подростка, наряженного мамочкой в парадный костюм по случаю визита к старой тетушке.
