Поль Виалар - Жатва дьявола
Еще четыре раза проехать до края полосы и обратно. Подъезжая к тропинке в четвертый раз, он увидел Мишеля, возвращавшегося со своей пашни. Высокого роста был Мишель, но пониже Альбера и не такой крепкий. Образованности у него немного — тоже кончил только начальную школу, а все-таки, может, из-за того, что ферма его отца — это большой капитал, он и видом и всеми повадками отличается от Альбера. В нем меньше деревенской неотесанности, даже есть какая-то утонченность, если можно так сказать, хотя одет он, как все крестьяне, как все люди, которые должны пачкаться, возиться с черноземом, с сельскохозяйственными орудиями, смазочным маслом и со скотом; но на нем были штаны, купленные в магазине специально для него, тогда как Альбер носил штаны, оставшиеся после старика Гюстава, да и башмаки унаследовал от него, — словом, Обуаны с фермы «Белый бугор» зря деньги не тратили, но все-таки могли позволить себе некоторые расходы.
Альбер поднял зубья бороны.
— Меня возьмешь с собой? — спросил Мишель.
Не дождавшись ответа, он взобрался на сиденье и пристроился рядом с Альбером, — примостился возле него с грехом пополам, так как места на двоих не хватало. Конная борона запрыгала по кочкам, и оба седока, забавляясь этой тряской и радуясь апрельскому солнышку, засмеялись, как могут смеяться только те, кого переполняет чувство подлинной удовлетворенности жизнью и неизъяснимое счастье.
Борона ковыляла по глубоким колеям, оставленным колесами телег с железными шинами, но эти скачки и толчки были приятны, как колыханье морских волн, которое даст почувствовать моряку, что он плывет среди живой стихии. А когда проезжали мимо кустов орешника, еще не опушенных зелеными листочками, на них веяло благоуханием веток, налившихся древесными соками; в воде, наполнявшей канаву, отражалось небо «все в яблоках», как бок першерона, а запах земли, который они уже не чувствовали, ибо привыкли к нему, был не просто чудесным запахом, но чем-то необходимым для жизни, как необходим для легких воздух.
Они ехали через ноля Обуана, и хотя Альбер молчал, Мишель хорошо понимал его, потому что сам был полон здоровой гордости человека, обладающего тем, что он любит больше всего, и уверенного в своем прочном, неизменном благополучии. Он понимал, что Альбер, хоть это и нельзя было назвать желчной завистью, сравнивал свою землю с угодьями Обуана и все же немного завидовал ему, что казалось Мишелю вполне законным и естественным.
Ведь уж очень хороши были владенья Обуанов! Здесь взгляд не наталкивался на межевые вехи, наизусть известные хозяину поля, тут далеко отошли и тополя Морансеза и Брансейский перелесок, тоже принадлежавший Обуанам и скрывавший границу их земли. Кругом была равнина, гладкая равнина, но не думай, что она всякому легко давалась в руки: много скрывалось тут всевозможных препон — закладных, купчих, перекупчих, отступных, чересполосиц! Сколько приходилось тут помучиться, столько проявить ловкости, чтобы приобрести в свою собственность эту землю, что мало кому это удавалось. У богатых Обуанов не было такой преграды, как у хозяев «Края света», у которых за спиной зиял ужаснейший овраг, известный по всей области, — из-за него Женеты могли бы увеличить свой участок только в одну сторону, а там все поля уже захвачены другими, и владельцы свою землю никому не уступят, если только злосчастье не принудит их продать ее; они будут защищать свое добро ценою собственной жизни и жизни своих близких. И дорогой, когда под колесами бороны и рядом с него земля Обуанов развертывалась длинной и широкой разноцветной лентой, Альбер смотрел на нее взглядом знатока и как будто ощупывал все это богатство, не принадлежавшее ему.
С полевой дорожки выехали на. проселочную, которая вела к ферме, на мощенную булыжником, хорошую дорогу, где ни телеги, ни лошади не увязали в грязи, — она совсем не походила на ту тропу, что вела к «Краю света» по липкому плотному чернозему, наворачивавшемуся на колеса и падавшему с них тяжелыми комьями. Да и сама ферма «Белый бугор» тоже отличалась от фермы Женетов. Ее просторные службы расположены были четырехугольником вокруг двора, казавшегося огромным. Амбары высокие, дом большой, — слишком большой для двух человек, живущих в нем, отца и сына, оставшихся здесь одинокими, с тех пор как умерли все женщины в этой семье — мать и две дочери: дом, построенный для семейной жизни, которой ни у того, ни у другого не было. Зато у них, нужно им это было или нет, в изобилии имелись сельскохозяйственные машины. Альбер так и думал, что они есть у хозяев фермы, но когда въехал в ворота, поразился, увидев, как их тут много: плуги, подъявшие свои рукояти, словно поджидавшие сильных рук, которые умеют держать их, показывавшие свой стальной острый лемех, свой округлый резец, свой плоский отвал, свой грядиль, конечно, и плуг простой, однолемешный, и брабантский двухкорпусный; лущильники, катки, глыбодробильники— так называемые «крокиллы», пропашники, окучники, культиваторы, мотыги, бороны, жатки, сеялки, картофелекопалки, не говоря уж о молотилке, которая тоже ждала, когда понадобится ее служба, — в открытые двери сарая виднелся ее корпус, окрашенный в красный цвет, и ее колеса; были тут и всяческие повозки: фуры, телеги, тележки, самосвалы, одноколки и двуколки; была и сбруя, и хомуты, ручные орудия, которые за зиму починили, поправили, грабли для сенокоса, с приваренными новыми зубьями, был даже опрыскиватель, как будто в хозяйстве Обуана имелся виноградник.
А в хлевах и конюшнях стоял скот. Альбер видел летом на лугах Обуана, лежавших за пахотными угодьями, его коров — прекрасных молочных коров: у них был глубокий выгиб грудины, широкий круп, широко расставленные ноги, узкие бабки и узкая метелка хвоста, тонкая и гибкая кожа, мягкая шелковистая шерсть, объемистое, но не мясистое вымя, протянутое к передней части живота, соски средней величины, расположенные почти квадратом, а жилы на вымени были толстые, выпуклые — такие жилы, проникающие в грудь, как широкие трубы, называют настоящими молочными ручьями; стояли в хлеву и волы: восемь великолепных волов — на две упряжки; они шли в тягле по четверке, когда пахать надо было плотную почву, и уж для этих волов не жалели кормовой свеклы, мякоть которой так питательна для скота. А на конюшне стояли лошади — сколько их там было, Альбер хорошенько не знал, старик Обуан любил лошадей, постоянно покупал новых и, во всяком случае, держал их не меньше десятка, и уж это были настоящие кони, ухоженные, упитанные, ширококостные (не зря же им давали фосфаты), а не какие-нибудь запаленные, изнуренные, одышливые лошаденки с екающей селезенкой; ни одна из его лошадей не страдала мягкими или твердыми желваками на коленках или пястном суставе, водяночными пузырями или костными шишками. А овцы! До чего же хороши были овцы, которые осенью паслись в загонах по жнивью под надзором пастуха, окруженного тремя рыжими овчарками; превосходные овцы беррийской породы, скрещенной, вероятно, с английской. Эти овцы дают много мяса, а кормятся они тем, что остается на полях после уборки урожая, ловко подбирая упавшие колоски; содержать их недорого стоит, плодятся они хорошо, и от разведения их быстро можно разбогатеть. Да овцы — это целое состояние, вдобавок к тому богатству, которое представляет собой земля-кормилица, и все это сливается воедино.
К приехавшим людям со всех сторон побежали куры: вероятно, это был час их кормежки. Как только лошадь остановилась, оба парня спрыгнули с сиденья, и Мишель повел Альбера к дому; за ними засеменили леггорны, голошейки, как видно до сыта клевавшие тут зерна. Не зря говорится: «Коли курочка сыта, так яичек нанесла»; хорошая несушка дает в год по две сотни яиц, а вполне достаточно семидесяти пяти яиц, чтобы оплатить ее корм; за курами в перевалку следовали гуси и утки — очень прибыльная живность. Из дому вышла служанка, вынесла лохань, где плавали в воде только что очищенные овощи.
— Отец дома? — спросил Мишель.
— А как же? Ведь уже скоро одиннадцать часов. Он в большой комнате.
Альбер посмотрел на нее: здоровая, крепкая женщина лет сорока. Единственная женщина в доме. Толстые руки и ноги, над верхней губой темный пушок. Лицо загорелое, обветренное, кожа на руках в ципках от постоянных стирок, от морозов. Альбер знал, что в округе говорили, будто Селина «всячески служила» старику Обуану.
— Ты Женетова парня знаешь, Селина?
— Еще бы! Но где ж его узнать-то? Вон как вымахал! Красавец парень стал, право!
— А ведь я у этой старухи на глазах родился! — сказал Мишель.
Он назвал Селину старухой, и она действительно, не по годам, казалась старой. Кто с землей имеет дело, очень быстро стареет, — с виду, по крайней мере, хоть она у человека и не отнимает сил.
— Можешь сказать, что я тебя и подмывала, и нос тебе утирала, ведь матери-то у тебя не было, а сестренки малы еще были. Ах, милочки мои, — добавила Селина, — уж как нам скучно без вас!
