Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни
Впервые в истории постучал голод в ворота Томбукту.
И в ту пору, когда колдуны из Кано и чужеземные маги строили свои козни и вершили грехи, местные гадалки и предсказатели сошлись на том, что секрет постигшего несчастья кроется в том самом племяннике. Распознали они и растолковали тайные знаки язычников, гласившие, что крепость кровного наследования обеспечивается только через сына, рожденного от сестры, и отступление от этого обычая приводит к беде и невзгодам. А всякий, кто уверовал в чужеземку, есть подлый дервиш!
Поняли люди, что все происходящее есть признак начала конца и падения султаната Томбукту. И принялись они раздавать втайне похоронную милостыню беднякам до убогим и забивать в жертву баранов…
6
В то лето случились засуха и неурожай, и запылала в огне Сахара. Однако суровые аскеты владели хитростью.
И не было случая, чтобы хоть один из них решился расстаться с духом и бежать на встречу с Аллахом и Сахаре, однако проклятый иблис изобрел самую мерзкую хитрость, чтобы сбить людей с праведного пути и вновь утвердиться на землях царства. Старец Афус был одним из тех заносчивых аскетов. Он взял на себя заботу о Хамме и повел его за собой на тощей верблюдице по безлюдным пескам Адага, которые он избрал себе родиной с тех пор, как получил свободу от султана Асагуна, приходившегося дядей Хамме, и решил насладиться этой свободой в великом и вечном пространстве. Несмотря на то, что он открывал уста, лишь когда отвечал на вопрос, несмотря на то, что он никогда не скрывал своей радости по поводу того, что он есть единственный из рабов, заслуживший от султана свободу своей искренностью и благородством чувств, он долго похвалялся перед Хаммой своими достоинствами и повторял, что гордится тем, что Аллах доверил ему сопровождать племянника своего прежнего господина и преодолеть с ним просторы северных пустынь.
Он так рассказал о своем плане посрамить иблиса:
— Я знаю колодцы, неведомые даже шайтану. И если мы наполним наши запасы воды, ни в чем не будем нуждаться.
Хамма тоже немало прожил в пустыне. Он сопровождал пастухов и учился с их рук стрельбе и правилам жизни, езде на махрийцах, поступая так во исполнение древнего обычая, завещанного Хетаманом Мудрым. Однако болезнь вынудила его прервать пребывание в Сахаре и вернуться в Томбукту. Заноза засела в сердце, он страдал от необъяснимой тоски по Сахаре. Думал, что годы исцелят его от этой тоски, однако, с течением времени она лишь укреплялась и росла в нем, пока не превратилась в неутихающий тайный голос и жгучую страсть. Едва он отходил на отдых, смежал веки ко сну, как ему виделись голые, манящие равнины, простирающиеся и уводящие в бескрайнее никуда. Во сне ему являлись таинственные горы, в пещерах с ним беседовали джинны. Часто он обнаруживал себя окруженным неизвестными племенами, где он восседал в кругу шейхов. Временами он был вынужден ответить вслух на раздававшийся в душе вопрос или на остроумную шутку и его одолевал смех в минуту, когда надо было хранить серьезность. Он замечал досаду и изумление на лицах старейшин, так что однажды главный среди них счел необходимым начать с ним откровенный разговор. Сказал, что люди стали сомневаться в его умственных способностях и видят в его странном поведении неестественность, грозящую репутации султана и султаната. Однако он был не в состоянии сделать что либо, чтобы вернуть себя в мир.
Неведомая страсть к миражу достигла своего предела. Тайные существа пустыни стали навещать его ежедневно. Забирали его с собой по ночам и водили по соседним пустыням, возвращая во дворец еще до зари. С каждым разом он все больше углублялся с ними в Сахару и удалялся от людей, ненавидел придворных шейхов и чувствовал отвращение к власти и султанату. А когда тайные бестии пустыни решили бросить его и оставить на волю врачам, с ним случился припадок. Явился Ураг со своей колдовской свитой, чтобы занять его место на троне Томбукту.
Хамма, как и Афус, был счастлив жить в пустыне.
Однажды Афус сказал ему: «Сахара что небесные песни, если не утолишь свою жажду в их напевах, погибнешь от страсти и безумия».
Наконец-то избавился он от высокого звания, сладости которого так ни разу и не испытал, и вернулся утолить свою извечную страсть…
7
Сахара все еще дышала жаром и гиблым ветром.
От мудрого Афуса он узнал, что никто не в силах постичь тайну Сахары, если не жил в городах и не познал вкуса рабства. Из его же опыта он почерпнул, что исключительное состояние возникает только в одном случае: при прочтении святого аята задом наперед в манере местных колдунов. Он прожил жизнь, совсем непохожую на жизнь Афуса. Его приучили к сахаре, напоили свободой и накормили райской жизнью. Водили его как барана, а когда измучила его болезнь, засадили в стены Томбукту. Прошло немного времени, и глашатай объявил о кончине султана. Потом он обнаружил себя закованным в новые цепи — сидящим на ритуальном ковре, взъерошенным как павлин, в залах, расписанных святыми аятами, под портиками, балдахинами и исламскими арками, в кругу высокородных, под пристальными взглядами шейхов, следящих за каждым вздохом. Говорить надо было расчетливо. В нужные моменты хранить молчание. А если хотелось утолить нужду в чем-либо, надо было терпеть! Наползало откуда-нибудь отвратительное насекомое — надо было делать вид, что не видишь его. Наваливалась усталость и хотелось вздремнуть — надо было топорщиться и важничать. А если кашлянешь или икнешь случайно, все собрание покрывалось позором.
Жестокость обрядов доконала его — он убедился, что не он, а шейхи — истинные султаны. Он стал избегать собраний и сторониться пышных церемоний. Притворялся больным, выдумывал порой спешные выезды на охоту. Он многократно выезжал в разные уголки близлежащей пустыни, но преследование шейхов по неотложным делам султаната не позволяло ему действительно уединиться и забраться куда-нибудь в глушь, как он хотел.
Цепи сковывали его, временами он ощущал удушье. Как-то забрел в молитвенный дом суфиев братства аль-Кадирийя и трижды присутствовал на их зикре. Устроил у себя во дворце три вечеринки с игрой на амзаде, за что удостоился осуждения шейхов, они обвинили его в распущенности и ребячестве. Главный из них завел с ним разговор о его намерении отречься, долго глядел ему в глаза пристальным и туманным взглядом и, наконец, сказал:
— Ты не ведаешь, что говоришь. Аллах Великий, он сам возложил султанат на твои плечи, он сделал его твоей судьбой. Потому что ты единственный среди наших султанов, которому не была дарована сестра для рождения наследника. Куда ты убежишь? Ты наш вечный повелитель. Если ты уйдешь, пропадет султанат навеки. Так говорит Анги[93]!
— Когда-нибудь я умру, даже если не оставлю власть ни на день.
— Это не твоя забота. Дело смерти — в руках Всевышнего. Твоя задача — принять сегодня судьбу и покориться предначертанному.
Но он судьбу не принял. Как и рабство. С цепями, переходившими по наследству со времен Хетамана, а ныне обвивавшими его шею и растянувшимися на длину в семьдесят локтей! Он смеялся над старыми пастырями на совете старейшин. Он разговаривал и отвечал на вопросы духов пещер и пустынь во время официального приема послов соседних султанатов. Пропадал взглядом в Сахаре, сидя между ними и не заботясь об их жестких ритуалах. В душе Урага проснулась жажда власти, и он ободрял его, укреплял его веру, так что однажды тот осмелился и привел с собой свиту колдунов из Кано и страны огнепоклонников.
Незаметное проникновение магов во дворец, исчерченный аятами из святого Корана, еще больше усилило его тоску. Однако зов Сахары был сильнее. Он отчаялся, и на нем древняя ветвь династии прервалась.
8
Несмотря на все случившееся, он не скупился на визиты в султанат.
Посещения эти были прерывистыми, вынужденными, редкими, но радовали стариков и утешали их в невзгодах.
Часто нищие вместе с братьями секты аль-Кадирийя устраивали ему прием, словно ожидаемому мехди — провозвестнику конца света.
Мудрым шейхам нетрудно было разглядеть в его изменившихся повадках следы влияния Сахары. Сердце его к ним смягчилось, обращался он с ними с теплотой и нежностью, в то время как сам все больше приучал себя к строгости и воздержанию. Он горячо обнимал их, чего никогда не делал в пору пребывания у власти. В его суровом взгляде они видели слезы всякий раз, как он с ними прощался. Но убедить его остаться с ними не удавалось. Они поняли, что эта его новая гибкость не отменяет прежнего упорства.
Они долго обсуждали все это на вечернем совете и пришли к мнению, что он — единственный, кто не стал дожидаться, пока упокоится на смертном ложе и повторит суровое аскетическое высказывание Хетамана о забавах и серьезности. Но они не скрывали и своего удивления перед его мужеством. Он был единственным, кто осмелился броситься навстречу страшному посланнику, которого все боятся, избегая взглянуть ему в лицо. Они не знали, что неведомый посланник вечности — с такими же странностями, как и весь род людской: устремляется за трусливыми и малодушными и боится бесстрашных храбрецов!
