Дон Делилло - Падающий
Она подумала о своем отце. Она носила фамилию отца. Лианна Гленн. Ее отец был блудным сыном католической церкви в старинном смысле: горячо отстаивал необходимость богослужения на латыни, но ни за что не соглашался вытерпеть мессу с начала до конца. Он не видел различий между католиками и заблудшими католиками — ценил верность традициям во всем за пределами собственного творчества. Его проекты зданий и инженерных сооружений, расположенных по большей части в глухих местах, традиционностью не отличались.
Лианна подумала, что, пожалуй, надо изобразить учтивость — тактика такая, способ обидеть обидчика. Кейт говорил: нам ведь слышно в основном на лестнице, когда спускаемся или поднимаемся к себе, и вообще это только музыка, выкинь из головы.
Они были не хозяева своему жилищу — арендовали его, как средневековые крестьяне у феодала.
Ей хотелось постучаться к Елене, спросить, зачем та это затеяла. Занять определенную позицию — уже способ сквитаться. Спросить, почему в такие напряженные времена она ставит именно эту музыку. Говорить, подразумевая: «Мы такие же жильцы, как и вы, нам это мешает».
Она читала в газетах краткие очерки о погибших.
В отрочестве ей хотелось перевоплотиться в свою мать, в своего отца, в некоторых одноклассниц — были одна-две, которые двигались, казалось, особенно раскованно, говорили слова, сами по себе ничего не значащие, главное — не что говорили, а как: слова слетали с уст свободно, порхали птицами. Она переспала с одной из этих девушек: ласкались, один раз поцеловались, и это вспоминалось как сон, от которого проснешься в теле подруги, с ее душой.
Постучаться. Упомянуть о шуме. Не говори «музыка», говори «шум».
Эти люди думают одинаково, говорят одинаково, едят одно и то же в один и тот же час. Так она мысленно описывает их, хотя и знает: утрирует. Произносят одни и те же молитвы, слово в слово, в одной и той же молитвенной позе, днем и ночью, следя за дугами, которые описывают солнце и луна.
Теперь нужно заснуть. Выключить шум в своей голове и перевернуться на правый бок, к мужу, и вдохнуть его воздух, и заснуть его сном.
Елена работает менеджером то ли в офисе, то ли в ресторане, разведена, держит большую собаку, а в остальном — кто ее знает.
Ей нравилась растительность у него на лице — нормальная такая растительность, но вслух она об этом не говорила. Кое-что сказала — так, банальность — и увидела, как он провел большим пальцем по своей щетине, обратил внимание: вот она, борода.
Люди говорили: уехать из города? а смысл? куда уедешь? Классический лексикон тех, для кого Нью-Йорк — пуп Земли, беспардонных, крикливых. Но сердцем она не меньше, чем они, ощущала: так и есть.
Соберись с духом. Постучись. Займи позицию. Заговори о шуме, называя это шумом. Постучать в дверь, упомянуть о шуме, воспользоваться прозрачным предлогом — мол, правила хорошего тона, покой соседей. Прояви утрированную любезность жильца в разговоре с другими жильцами, любезность, которую никто не принимает за чистую монету, — и в тактичной форме упомяни о шуме. Но называть шум только шумом. Постучать в дверь, упомянуть о шуме, держаться с учтивым самообладанием, откровенно-напускным, и не намекать на подспудную мысль, что та или иная музыка — это проявление тех или иных политических и религиозных убеждений, особенно теперь. Постепенно перейти на лексикон возмущенных жильцов. Спросить ее: «Квартира ваша или арендуете?»
Она повернулась на правый бок, лицом к мужу, и открыла глаза.
Мысли ниоткуда, не свои, мысли другого человека.
Она открыла глаза и удивилась, даже сейчас удивилась, увидев его в постели, рядом с собой, сюрприз теперь уже обыденный — на пятнадцатый день после самолетов. Сегодня ночью они занимались любовью — кажется, часа два-три назад, она точно не запомнила когда. Ощущение не развеялось, витает где-то рядом, в недалеком прошлом: распахнулись их тела, и вместе с телами вырвалось на свободу время; единственный отрезок времени за эти дни и ночи, когда она перестала ощущать гнет того, что случилось, несвободу, искаженность. Он еще никогда не был так нежен в постели. Она почувствовала, что из уголка ее рта стекает слюна, с той стороны, где голова вдавливается в подушку, и уставилась на него: он лежал, запрокинув лицо, четкий профиль в тусклом мерцании уличных фонарей.
Это выражение никогда не казалось ей органичным. Мой муж. Какой из него муж! Слово «супруг» в приложении к нему звучало комично, а «муж» — вообще не подходило. Он именовался как-то иначе, существовал в какой-то иной плоскости. Но теперь она так его называет. Она уверена: он вот-вот дорастет до этого слова, он мужает — да, ей известно, что «мужать» значит немного другое.
То, что уже разлито в воздухе и бродит по жилам детей, и то, что на очереди.
Иногда в музыку вплеталось что-то вроде хриплых вздохов. Однажды она услышала на лестнице интерлюдию мужского дыхания в лихорадочном ритме, литургию вдохов и выдохов, а в другие дни — другие голоса, бормотание в трансе, декламацию, набожные причитания женщин, нестройные голоса, прорывающиеся сквозь хлопки в ладоши и рокот бубнов.
Она смотрела на своего мужа: лицо — чистый лист, никакого выражения, нейтральное, он и когда бодрствует почти такой же.
Нельзя отрицать, музыка красивая, но почему именно сейчас, что она, собственно, значит и как называется инструмент вроде лютни, на котором играют орлиным пером.
Она поднесла руку к его груди, к бьющемуся сердцу.
Наконец-то пора спать, следуя за дугами, которые описывают солнце и луна.
Она вернулась с утренней пробежки; стояла, взмокшая, у окна на кухне, пила воду из литровой бутылки и смотрела, как Кейт завтракает.
— А ты, как те чокнутые тетки, по улицам бегаешь. Бегай вокруг пруда.
— Думаешь, мы выглядим безумнее, чем мужчины?
— Только на улицах.
— На улицах мне нравится. В этот час по утрам в городе есть что-то особенное: там, у реки, улицы почти пустые, и только по Драйву проносятся машины.
— Дыши глубже.
— Мне нравится бегать по Драйву бок о бок с машинами.
— Дыши полной грудью, — сказал он. — Пусть легкие прокоптятся от выхлопных газов.
— А мне газы нравятся. Мне нравится ветер с реки.
— Бегай нагишом, — сказал он.
— И побегу, если ты тоже побежишь.
— А я побегу, если побежит наш мальчик, — сказал он.
Джастин у себя в комнате — сегодня суббота — наносит последние штрихи, последние цветные каракули на портрет, который рисует: портрет бабушки, фломастерами. Либо это рисует, либо птицу, которую задали в школе; по ассоциации ей кое-что вспомнилось.
— В гости к Брату-с-Сестрой он ходит с биноклем. Ты случайно не знаешь, зачем?
— Они прочесывают небо.
— Зачем?
— Высматривают самолеты. Кто-то из них — по-моему, девочка…
— Кэти.
— Кэти уверяет, что видела самолет, который таранил первую башню. Говорит, что в школу в тот день не пошла — болела. Стояла у окна, а самолет пролетел мимо.
Здание, где жили Брат-с-Сестрой, называли жилой комплекс «Годзилла» или просто «Годзилла». Сорокаэтажное, стоящее среди таунхаусов и других относительно невысоких построек, оно создавало свой собственный климат: по фасаду иногда скатывались стремительные воздушные потоки, сшибали с ног стариков на тротуаре.
— Болела, в школу не пошла. Можно ли ей верить?
— По-моему, они живут на двадцать седьмом, — сказал он.
— Окна на западную сторону, на парк. Это, по крайней мере, не враки.
— А самолет над парком пролетел?
— Может, над парком, а может, над рекой, — сказала она. — Возможно, она действительно не ходила в школу, а может, все врет.
— Как бы то ни было.
— Как бы то ни было, ты хочешь сказать, они высматривают другие самолеты.
— Ждут повторения.
— Что-то мне страшно, — сказала она.
— На сей раз смотрят в бинокль, чтобы лучше разглядеть.
— Страшно, прямо язык отнимается. Господи, какой ужас. Проклятые дети с их проклятой силой извращенного воображения.
Она подошла к столу, выудила из его тарелки с хлопьями половину клубничины. И уселась напротив, размышляя и жуя.
Наконец, сказала:
— А я от Джастина только одного добилась: башни не рухнули.
— Я же ему сказал, что рухнули.
— И я тоже, — сказала она.
— Их таранили, но они не рухнули. Так он говорит.
— Телевизор он не смотрел. Я не хотела, чтобы он видел. Но я ему сказала, что они рухнули. И он, казалось бы, усвоил. Но… как узнаешь?
— Он сам знает, что рухнули, что бы ни говорил.
— Не может не знать, согласись. И он знает, что ты был там.
— Мы об этом разговаривали, — сказал Кейт. — Но только один раз.
— И что он сказал?
— Почти ничего. Как и я.
— Они прочесывают небо.
— Верно, — сказал он.
Она знала, что давно уже хочет кое-что ему сказать, и мысль наконец-то сформировалась настолько, чтобы выразить ее словами.
