Сергей Довлатов - Жизнь коротка (сборник)
Однажды Красноперов ужинал в знакомой профессорской семье. Старик профессор расшалился, лаял, кукарекал. Его жена гостям подкладывала торт. Дочка меняла пластинки.
Засиделись, взглянули на часы — половина третьего. Автобусы не ходят. Такси не поймаешь — суббота.
Квартира большая — постелили филологу между роялем и стереоустановкой. Наутро поднялся Красноперов, выпил чаю, хотел уходить. И вдруг замечает — как-то странно дочурка поглядывает… Папаша косится… Мать, наоборот, опускает глаза… Короче, все не просто… И дочка в байковом халате, этак по-семейному… Как будто ждут чего-то… Может быть, совместных действий…
В общем, удрал Красноперов. И больше в этом доме не появлялся.
15. Разговоры (продолжение)
— Во Франции очень распространены инфекционные болезни, — многозначительно подмигнул Дебоширин.
— В колчане Амура попадаются отравленные стрелы, — добавил Трюмо.
Затем спросил:
— А как с этим делом в России?
— Венерические болезни изжиты, — отчеканил Красноперов, — нравственность повышается ежегодно.
— Нашел чем хвастать, — проворчал Трюмо.
— Здравоохранение в нашей стране достигло…
— Пропаганда? — насторожился француз.
— Господа, — вмешался Дебоширин, — не будем касаться политики. Вернемся к литературе.
— Вы читали мои произведения? — спросил Трюмо.
— Читал ли я ваши произведения? — замешкался Красноперов.
— Напрасно, — вымолвил эссеист, — смею думать, они гениальны. В последние годы я занимаюсь фольклором… Фольклор, фольклор, как бы это перевести?
— Фольклор так и будет — фольклор, — сказал Дебоширин.
— В центре моей диссертации, — продолжил Трюмо, — лежит окулистический разбор сказки «Красная Шапочка».
— Чуть подробнее? — заинтересовался наш герой.
— Не выпить ли? — сказал Дебоширин.
— Я выдвинул, — продолжал мсье Трюмо, — оригинальную идею. Я сумел доказать, что у внучки не могло быть красной шапочки. Известно, что красный цвет отпугивает волков. Недаром охотники пользуются заграждениями, увешанными красными флажками. Волк не решился бы съесть обладательницу красной шапочки. Отсюда — вывод. Либо там фигурирует не волк, а бык. Но это противоречит фабуле Перро. Либо волк был дальтоником!
— Меня чрезвычайно заинтересовало ваше открытие, — произнес Красноперов.
— В дальнейшем я намерен подвергнуть окулистическому разбору «Красное и черное» Стендаля. А потом и «Зеленые цепочки» Матвеева.
— За ваш успех! — произнес Красноперов.
Дебоширин позвал официанта и заказал три бифштекса.
Бармен, выдвинув антенну транзисторного приемника, слушал джаз. Парни в замшевых куртках столпились у телевизора. На экране сборная Дижона проигрывала тайм. Наиболее темпераментные болельщики кричали и жестикулировали.
Официант принес металлические тарелки с бифштексами. Дебоширин ковырнул мясо вилкой и сказал:
— Из-за такой говядины вспыхнул мятеж на броненосце «Потемкин».
— Пропаганда? — насторожился эссеист.
— А мне нравится, — произнес Красноперов. — Вы давно из Союза?
— Пятнадцать лет на чужбине, — ответил Дебоширин.
— Тогда все ясно, — улыбнулся наш герой.
Сборная Дижона уверенно проиграла. Парни в замшевых куртках окружили электрический бильярд «Цинцин».
Разговор между Красноперовым и Трюмо принял строго научный характер.
— Кафка! — восклицал Трюмо.
— Федин, — с улыбкой парировал Красоперов.
— Феллини! — не унимался эссеист.
— Эльдар Рязанов, — звучало в ответ.
— Сальвадор Дали!
— Налбандян!
— Иегуди Менухин!
— Пожлаков!
— Бунин! — выкрикнули они хором.
— Ах да, — произнес Красноперов, — Бунин! Конечно же Бунин! Ведь меня, собственно, интересуют архивы Бунина.
16. Речь о Бунине
— Бунин? — переспросил Трюмо. — Знавал я этого Бунина в Грассе. Все писал чего-то.
— Он самый.
— Бывало, пишет, пишет… И чего, думаю, пишет? Раз не удержался, заглянул через плечо, а там — «Жизнь Арсеньева».
— Если можно, чуть подробнее, — сказал Красноперов.
— Этот Бунин все на родину стремился. Зимою глянет из окна, вздохнет и скажет: «А на Орловщине сейчас, поди, июнь. Малиновки поют, цветы благоухают…»
Красноперов прослезился. Дебоширин всхлипнул.
— Однажды, — продолжал Трюмо, — Ивану Алексеевичу было сновидение. Как будто Успенский собор покрасили целиком зеленой гуашью. Проснулся Бунин, ногами затопал, едва успокоили.
Красноперов записал все это. Потом сказал:
— Меня, собственно, интересуют архивы Бунина. Переписка с Муромцевой, черновики «Темных аллей», фотоснимки.
— Что может быть проще?! — сказал Трюмо. — Архивы находятся в Грассе. Там письма, черновики, фотографии, личные вещи, обувь… Завтра садимся в машину и едем.
— Чудесно, — сказал Красноперов, — замечательно. В своей диссертации я использую термин «духовная репатриация Бунина». Я хочу доказать, что нотки архаизма в творчестве Бунина заведомо обусловили судьбу эмигранта. Но хотя физически Бунин скончался в Грассе, морально он принадлежит России.
— Пропаганда? — встрепенулся Трюмо. — Отказываюсь ехать!
— То есть?
— Не покажу дороги.
— Господа, — вмешался Дебоширин, — что я слышу? Опять политика? Давайте лучше выпьем и рванем к «Максиму». Там новое ревю.
— Я не поеду, — испуганно сказал Красноперов, — у меня дела.
— Какие?
— Баня, стирка.
— Вы не романтик, — сказал Дебоширин, — это грустно. Быть в Париже и не заглянуть к «Максиму»!.. Это все равно что посетить Союз и не увидеть Мавзолея…
17. Пойду к «Максиму» я…
Был ли Красноперов романтиком? Не был. Когда-то студенты-филологи праздновали Новый год в общежитии. Спать легли под утро. Красноперов разделся, снял носки. Затем аккуратно повесил их на елку. Днем возмущенные сокурсники чуть его не побили…
— Едем, — твердил Дебоширин, — реализуем гарантированное Конституцией право на отдых!
— Не могу, — отвечал Красноперов.
— Француз подумает, что мы не умеем культурно отдыхать. Только вкалываем целыми днями, голосуем и сдаем бутылки.
— Виноват, — сказал Красноперов, — не могу. Совесть не позволяет. У меня жесткий график. Вы должны понять. Приношу свои извинения, господа.
«Однако, — задумался филолог, — уеду я из Парижа навсегда. И едва ли когда-нибудь вернусь. Вдруг что-то самое главное проносится мимо: автомашины, женщины, иллюзии? Может быть, реальная жизнь именно там? В джазовом омуте? В сверкающей путанице неоновых огней? В элегантной сутолоке фраков и обнаженных плеч? Может быть, там настоящая жизнь? А все остальное — миф и химера?..
Ну хорошо, съем я еще две тысячи голубцов. Выпью две тысячи бутылок кефира. Изношу пятнадцать темно-серых костюмов. А счастья так и не увижу… Сон, телевизор, работа, цветные фотографии в «Огоньке»… Казалось бы, во Францию случайно занесло. А что я видел? Да ничего хорошего. Может, поехать? Нет! Ни в коем случае! Нельзя! И не о чем тут говорить! Все, не еду! А может быть, рискнуть?»
18. Чрево Парижа
Стройный паренек в мундире отворил дверцу фисташкового «рено». Красноперов и его спутники, подхваченные джазовым вихрем, шагнули на тротуар.
— Бонжур, месье, — приветливо сказал швейцар у входа.
— Здравствуй, товарищ, — ответил филолог.
И тут же подарил швейцару золотые часы с монограммой.
Француз улыбнулся и не без колебаний преподнес в ответ зеленый талончик метрополитена.
Красноперов прослезился.
Окунувшись в холодную пучину зеркал, друзья направились к широкой мраморной лестнице. Ковровая дорожка вывела их под своды центрального зала.
В полумраке белели столы. Тени прятались в изгибах лепных карнизов. Плечи женщин, манжеты кавалеров, глаза негритянских джазистов сверкали в темноте, утвердив ее и опровергнув. Кларнетист Ред Барни напряженно сверлил тишину. У контрабаса вибрировал Оден Рафф. Над барабанами парил Джо Морелло. Сам Чик Ланкастер падал на клавиши рояля. Инструмент был чем-то похож на хозяина.
Лакеи скользили по залу, огибая танцующих.
Друзья заняли столик под вечнозеленым растением из хлорвинила. Сразу же, как тайный помысел, возник гарсон.
Друзья заказали филе Россини, сыр Шарье и потроха а-ля Канн.
— Сейчас бы молока парного и харьковских галушек, — неуверенно выговорил Дебоширин.
Оркестр исполнял «Сентябрь в Париже». Песенку о любви, разлуке и умытых дождем тротуарах. О том, как двое полюбили. Только не знают — кого…
Друзья подняли фужеры. Коктейль-сюрприз напоминал об идеалах. Сенсационной вестью озарял глубины. Окрашивал действительность в локальные и нежные тона.
