Абрахам Вергезе - Рассечение Стоуна
— Вы ему родственник?
— Я — его сын.
— А ведь так и есть! — Он заглянул мне в глаза, словно в них и крылось сходство, и заулыбался. Наличие сына каким-то образом сближало Томаса Стоуна с обычными людьми, стирало некую грань. — Так оно и есть! — повторил швейцар и в восторге хлопнул себя по ляжкам. — А нам-то за все это время ни словечка.
— Он до этого года и сам ничего не знал, — подмигнул я.
— Иосиф и Мария! Иди ты!
Я улыбнулся и посмотрел на часы.
— Знаешь, где его квартира? — спросил швейцар.
— Четвертый этаж?
— Четвертый. Четыре-ноль-девять.
В помещение я проник с помощью перочинного ножа и кое-каких хирургических манипуляций, которым Би-Си Ганди с готовностью обучал всякого.
В квартире была одна спальня.
В гостиной-столовой не имелось ничего, что подтвердило бы ее статус. Большой рабочий стол вроде рабочего места чертежника и два стола по бокам образовывали в плане букву «П». На боковых столах аккуратными стопками лежали бумаги. Три стены занимали полки, забитые книгами и бумагами. Они были задуманы не для того, чтобы радовать глаз, а чтоб было удобно.
Кофейник на кухне зарос пылью. Плитой, похоже, никогда не пользовались. На тостере закаменели крошки. В холодильнике я увидел пакет апельсинового сока, брусок масла и полбуханки хлеба.
В спальне было темно, шторы задернуты. Ни книг, ни бумаг. Только армейская койка с тщательно свернутым в ногах одеялом, словно хозяин собирался расположиться бивуаком на одну ночь.
Над электрическим камином — фото в рамке. Техника двадцатых годов (аэрограф?) придала коже матери и сына необычайную белизну. Поза традиционная — мадонна с младенцем, мальчику года три, он приник к груди женщины — по всей видимости, моей бабушки. О ее существовании я, признаться, совершенно забыл.
На камине стеклянный цилиндр с темной жидкостью. Осмотр показал, что в ней плавает человеческий палец.
А ведь я явился, чтобы… причинить ущерб.
Фото заставило меня изменить намерения.
Я открыл все дверцы кухонных шкафов, распахнул дверцу плиты, холодильник. Откупорил пакет с соком. Отворил дверцы шкафчиков в ванной. Снял колпачки с зубной пасты, шампуня, кондиционера и аккуратно поставил их в ряд. Открыл все, у чего имелись крышки. Распахнул гардероб, дверцы книжных полок, растворил окна.
В центре стола я положил закладку, заполненную сестрой Мэри Джозеф Прейз.
19 сентября 1954 года.
Второе издание. Бандероль прибыла на мое имя. Но я уверена, что издатель имел в виду тебя. Поздравляю. Прилагаю мое письмо к тебе. Прочти немедленно.
СМДП.
Я был уверен: письмо, о котором упоминала мама, у него. Я спросил себя: ну вот, ты в его квартире, и где письмо? О чем в нем говорится? Устроить обыск? Нет, все испорчу.
Я выловил из формалина палец и положил на стол рядом с закладкой. Оценил картину и передумал. Уложил палец обратно в банку и забрал с собой.
Уходя, входную дверь я оставил открытой.
Глава седьмая
Начни сначала
Через две недели, в воскресенье, в мою дверь постучали. Мы как раз разгромили наших главных соперников из Кони-Айленда и завоевали Межбольничный Трофей по крикету. Нестор взял шесть калиток за двадцать пять пробежек, из них четыре благодаря мне. Победу отмечали у Би-Си Ганди, но я улизнул рано, собираясь отдохнуть: ныли пальцы и стреляло в коленях.
— Входите, — ответил я на стук.
Он вошел в темную комнату, озираясь. Поначалу он меня не заметил, свет из-под двери ванной сбил его с толку. Потом его взгляд упал на занавешенное окно. Оглянувшись, он увидел меня. Я сидел на кровати.
Человек, шагнувший в свое прошлое, прикрыл за собой дверь и замер.
Я ждал. Уплывали секунды, а незваный гость не проронил ни слова. Разыскал меня, выследил — и теперь молчит. Может, он обратил на меня внимание еще в операционной, когда заглядывал мне через плечо? Может, когда я отвечал на его вопрос в аудитории, ему бросилось в глаза, как я похож на маму или на него самого? До чего, наверное, странно встретить на конференции по заболеваемости и смертности собственного сына, которого никогда не видел. В этом свете само название конференции приобретает новое значение.
— Присаживайтесь, — предложил я. Свет я включать не стал.
К стоящему у кровати стулу он бросился, точно слепой, который скорее налетит на что-нибудь, чем промедлит или попросит о помощи. На сиденье он прямо-таки рухнул.
Мое лицо он вряд ли отчетливо видел. Я неотрывно смотрел на него. Когда его глаза привыкли к темноте, он оглядел мое жилище. Вещей у меня было побольше, чем у него. Не считая, конечно, книг. Взгляд его задержался на картинке с «Экстазом Святой Терезы» — он, конечно, сразу уразумел, откуда она. Ах да, еще и палец в банке. Ошибки быть не может, попал куда надо.
Минуты летели. Было десять вечера.
— Не возражаешь, если я закурю? — наконец спросил он.
— Ты же не куришь. — В его квартире табаком не пахло. Только им. И я снова чувствовал этот запах.
— Теперь курю… А ты когда начал? Обоняние у него было отменное. Я помолчал.
— Когда приехал сюда. Без этого и стажировка — не стажировка. Валяй, кури.
Он нашарил в кармане рубашки пачку и выудил две сигареты. Мне вспомнилась лавчонка Али, единственное известное мне место, где можно было купить сигареты россыпью. В Америке они продавались только пачками или блоками.
Он протянул сигарету мне. Я уставился на нее. Он уже готов был убрать руку, когда я взял сигарету. Щелкнув зажигалкой, он подождал, пока я спущу ноги с кровати.
Пламя высветило четырехпалую ладонь. Я наклонился и прикурил.
Спасибо, отец.
Старая пластиковая чашка послужила нам пепельницей. Я затянулся, прикинул, что за сигареты он курит. Оказалось «Ротманс». Те же, что и в Эфиопии, а, кто знает, может, и в студенческие годы в Британии. «Ротманс» мы иногда курили и в Госпитале Богоматери, нам перепадало от щедрот Дипака, которого снабжали табачными изделиями с огромной скидкой какие-то люди с Канал-стрит.
Дым заклубился в падающем от окна свете. Мне вспомнилась наша кухня в Миссии, танцующие в лучах утреннего солнца пылинки, что составляли целую галактику. Это зрелище давало мне, ребенку, представление о красоте и ужасе мироздания. Чем пристальнее всматриваешься, тем больше тайн тебе открывается, насколько хватает фантазии.
— Я не жду, что ты меня поймешь, — пробормотал он, и на секунду мне показалось, что речь идет о танцующих пылинках. Звук его голоса взбесил меня. Кто ему разрешал брать слово? У меня, в моей комнате?
