Александр Кабаков - Все поправимо: хроники частной жизни
Плита стояла ровно, вокруг была гладкая бетонная площадка, оставшаяся свободной земля аккуратно взрыхлена.
— Я травку посеял, — серьезно, не ерничая больше, сказал малый, взял деньги, сунул их, не считая, в нагрудный карман рубахи и, быстро и прямо глянув мне в глаза своими темными, с восточной ласковой поволокой глазами, тихо добавил: — А впредь с могилами не шутите, они этого не любят…
Я предложил ему сигарету, мы покурили, коротко обмениваясь мнениями о нашумевшей повести его бывшего коллеги, потом я пожал ему руку и, почему-то спеша, почти побежал к воротам.
Поставленную им плиту я лет через пять, когда деньги уже появились большие, было собрался заменить памятником, но раздумал, вспомнив его совет насчет могил. Так и по сей день держится его работа, так и останется, пока не придет время дописывать на граните «Салтыков М.Л. 16.IX.1940 — …», пока не определится вторая дата…
Мы молча доехали до Женьки и молча сели пить чай. Сил разговаривать не было, денег на водку не было, не было ничего — и не было больше никакого выхода. Жизни предстояло кончиться через десять дней.
— Если все-таки согласиться, что ты, Солт, не сумасшедший… — Игорь, как всегда, не выдержал молчания первым. — И тебе бриллианты в полотняном мешочке не примерещились, остается одно объяснение: кто-то из кладбищенских рабочих еще тогда, в шестьдесят третьем, подсмотрел, как ты зарывал банку, а потом вырыл. Может, у них за эти двадцать пять лет и легенда оформилась о кладе. Помнишь, что этот парень, пьянь культурная, сказал? Как будто знает что-то…
Я и сам додумался, конечно, до того же, но соглашаться с Киреевым не хотелось, как будто еще была надежда. Женька, тоже промолчав, встал и ушел из кухни куда-то в комнаты, было слышно, как он там возится, что-то скрипело, хлопали дверцы шкафов, потом он вернулся с какой-то папкой из пожелтевшего от старости картона, положил ее на подоконник, сел на свое место, закурил, глянул на нас, рот его кривился в странной улыбке.
— Есть еще один вариант, — начал он тихо, и я сразу почему-то понял, что он скажет, и попытался прервать его, но Женька вдруг хлопнул ладонью по столу. — Тихо, молчи! Есть еще такой вариант: кто-то из нас, я или Игорь, съездил туда раньше. Вчера. Или мы оба…
— Совсем ебанулся, — сказал Киреев и принялся с подчеркнуто скучающим видом искать сигарету по пустым пачкам, потом хлопать себя по карманам. — Совсем крыша поехала…
Глядя на покрывавшую стол клеенку в кофейных кругах, Женька продолжал, уже не повышая голоса:
— Я помню, Солт, все твои рассказы о преследующих тебя чудесах. — Он стряхнул пепел в пустую чашку, глянул на догоревшую уже до фильтра сигарету и раздавил окурок в той же чашке. — О том, как неизвестно кто донес там, в вашей Заячьей Пади, особисту, а ты думал, что это сделал кто-то из друзей твоих отца с матерью или даже Нина, как на тебя стукнули в гэбэ, а ты подумал на Таню… Теперь пришла наша с Игорем очередь. Вокруг тебя, Солт, все время образуются тайны одного… ну, не знаю, как сказать… одного типа. Тебя предают близкие люди. Да? Думал ты так или нет? Говори честно, если мы трое будем еще друг перед другом кривляться и благородство демонстрировать… Ну?
— Дурак ты! — Ничего другого ответить я не мог, потому что на самом деле Женька был очень умным человеком, возможно, самым умным из нас, и ответить мне было нечего. — Что я должен тебе сказать? Что не может ни в каком бреду мне в голову прийти такое? Поклясться мне? Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: я не думаю, что мои товарищи ограбили меня и, значит, самих себя…
— Заткнись! — В голосе Женьки я с ужасом услышал ненависть и замолчал. — Все-таки кривляешься… Неужели ты не понимаешь, что мы все трое сейчас об этом думаем и будем теперь думать всегда?!
— Погоди. — Вдруг я сообразил, нашел аргумент и тут же успокоился сам, поняв, что сейчас смогу успокоить и Женьку, и Игоря, совсем скисшего и все делавшего вид, что ищет сигареты. — Погоди… Послушай, я же тебе говорю: если кто-то из вас или вы оба взяли эти камни, вы же все равно должны расплатиться с Корейцем! Расплатиться за нас всех, потому что ведь он всех пришьет, если не расплатимся! Или вы собрались бежать в… Австралию?
Почему у меня вырвалась эта «Австралия»? Известно, почему — у меня и теперь при слове «предательство» возникает в ушах голос Лены, и я слышу ее слова «ты притягиваешь предательство… ты сам предаешь всех…». Но тогда мне было не до анализа своих подсознательных ассоциаций.
Женька замолчал и смотрел теперь на меня задумчиво, а Киреев сразу ожил, нашел где-то сигарету и теперь с наслаждением затягивался, потешаясь надо мной.
— «Пришьет», — передразнил он меня, — кто так теперь говорит, а, Солт? Ты это где в последний раз слышал, в незабвенном фильме «Дело пестрых»? «Замочит» надо говорить, ты, чучело, понял? В одном ты совершенно прав: мы действительно собрались с Женькой бежать, только не в Австралию, а в Аргентину, в Рио-де-Жанейро. В полном соответствии с указаниями нашего великого предшественника в деле поиска чужих бриллиантов…
Постепенно Женька тоже развеселился, мы катались со смеху, вспоминали, как рылись в земле, оглядываясь по сторонам и думая, что никто не замечает наших идиотских действий… Мы будто забыли, что впереди теперь — кошмар.
Поздно вечером мы ушли от Женьки, распрощались в метро на «Белорусской», и Игорь поехал к себе в Одинцово, где тогда еще жили все Киреевы, вшестером в трехкомнатной квартире, его ушедший давно в отставку и совершенно сумасшедший отец, такие же окончательно ополоумевшие мать и оставшаяся старой девой сестра, Марина и Женька, уже студентка.
А я потихоньку побрел к себе, шел по Горького, улица лежала темная и пустая, только в подворотнях переминались по двое-трое проститутки — они тогда начали появляться.
Я думал о нашем положении и никакого выхода из него не видел. Последняя надежда рухнула, как и следовало предполагать… Вдруг меня кольнуло — там лежат кости матери, и дяди Пети, и тети Ады, и Марты. «С могилами не шутите, они этого не любят». Пришла ясная мысль, впервые за эти двадцать шесть лет: я сделал что-то не то, что-то ужасное. Могилу нельзя так использовать… Могилу близких.
Это они, мертвые, и забрали клад, подумал я.
И тут же попытался одернуть себя — совсем сдурел с этими делами, мистика хороша для развлечения, но нельзя же всерьез считать, что мертвые перепрятали свои сокровища! Однако было уже поздно, один раз возникнув, мысль не желала уходить. Это были их бриллианты, и они не хотят, чтобы фамильное богатство ушло к какому-то Корейцу, чтобы сбереженное от бандитской власти попало к обычным бандитам.
