Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии
— Ну так чего же ты искал? — глядя на меня с большим подозрением, спросила мать. — Я вижу, что в наше отсутствие ты тоже побывал здесь. — И она показала на две чашки, из которых мы с Дори пили чай, сделав из этого факта свой собственный вывод.
Я не предпринял даже слабой попытки обмануть мать. Я махнул на это рукой с самого детства — не только потому, что она с безграничным терпением и умением всегда докапывалась до правды, но, главным образом, потому, что усвоил — наказание за ложь всегда больше, чем наказание за правду. Поэтому, не отвечая до поры до времени на ее прямо поставленный вопрос, я пустился в детальный рассказ о том, что случилось с Лазаром. Я в подробностях описал врачебный переполох, который был вызван его ЭКГ, а затем перешел к вечеру „друзей израильской больницы“, который прошел с поразительным успехом, несмотря на примитивный английский язык Лазара, а закончил свой рассказ об очень хорошеньком халатике для Шиви и об обещании Лазара предоставить мне постоянное место в больнице в качестве анестезиолога на полставки.
— Анестезиолога? — переспросил мой отец, не скрывая разочарования. — Всего лишь анестезиолога? И почему не на полную ставку? — Он спрашивал меня требовательным тоном, который он перенял у Лазара после возвращения того из Индии.
— Потому, — отвечал я, — потому, что на сегодняшний день это все, что можно сделать. — Сказав это, я выжал из себя беззаботную улыбку. — Более того: на следующий год доктор Накаш уходит на пенсию. Но его место мне не достанется.
— Доктор Накаш уже уходит на пенсию?
Родители мои, помнившие его по свадьбе очень хорошо, были ошеломлены. Я тоже был обескуражен, услышав об его уходе. Темный цвет его кожи и благообразная гладкость лица, похоже, всех сбивала с толку.
— Но зачем при всем при том ты притащил в наш дом этого Лазара с его женой? Вот чего я не могу понять, — вернулась моя мать к единственному пункту разговора, который ее по-настоящему занимал.
Я немного наклонил голову — ровно настолько, чтобы она не могла заглянуть мне в глаза и сказал:
— Здесь побывала только его жена. Лазар должен бы осмотреть часть оборудования, которое сэр Джоффри предназначил в виде подарка для нашей больницы, а потому, чтобы помочь ему, я взялся развлечь его жену; сначала отвел ее в ясли и показал Шиви, а потом повел вокруг больницы — ну, вроде как на небольшую прогулку; при этом мне пришло в голову показать ей ваш особнячок, который так удачно нашла вам Микаэла. Ей так все понравилось, что они, не исключено, арендуют его для себя в один прекрасный день.
На что моя мать заметила, что я лишь напрасно терял свое время — еще летом весь дом был продан, а новые владельцы, бесспорно, захотят сами занять все комнаты.
— Ну, что ж, выходит я ее обманул, — сказал я, пытаясь натянуть на себя зеленый кардиган, который мой отец — впервые в своей жизни по собственной инициативе — привез мне в подарок как сувенир с острова Скай. Мать молчала. И хотя она — я видел это — не была убеждена до конца моими объяснениями того, как сюда попала миссис Лазар, ей пришлось удовлетвориться услышанным. Ибо что иное могла она себе представить? Она не была искушенной в земных делах женщиной, и в жизненном ее опыте не было ничего, что помогло бы ей предположить правду, совершенно для нее невозможную. И она отступилась — сидела с усталым видом и время от времени кашляла. Звук этого кашля мне совсем не нравился, но поскольку я никогда не прослушивал стетоскопом ни ее сердце, ни легкие, я мог только надеяться, что те капли, которые мой кузен-врач выписал ей, так или иначе помогут.
Но они не помогли. И всю ту последнюю неделю, что мои родители еще оставались в Лондоне, она отказалась от удовольствия взять ребенка на руки, что являлось для нее, насколько я мог видеть, настоящей жертвой, так как Шиви буквально завладела ее сердцем — и не только потому, что была ее внучкой. Микаэла, которая инстинктивно разгадала страдания моей матери, решила отбросить все опасения.
— Возьмите ее, — решительно сказала она. — Вы ничем ее не заразите… и выкиньте это из головы. Она здорова, как бык.
Но, невзирая на желание как можно крепче прижать к себе маленького „бычка“, мать все-таки не рискнула поцеловать ее, время от времени передавая в руки моему отцу, который воспринимал все это с глубоким ребяческим восторгом. Мы все переживали из-за матери, чье посещение Англии заканчивалось столь печально. Чтобы чем-то скрасить ее последние дни в Лондоне, Микаэла предложила всем вместе посетить так называемые „индийские ночи“, комбинированное шоу, включавшее посещение очень дорогого индийского ресторана с просмотром гала-концерта народных певцов, музыкантов и циркачей.
Платила за все Микаэла. Она же просто не могла дышать от восторга, и только поглядывала в нашу сторону, пытаясь определить степень нашего восхищения. Боюсь, что я не оправдал ее надежд — мне было скучно, хотя я и готов был признать, что примитивные формы искусства обладают определенным очарованием. Акробаты были определенно хороши.
Кажется, представление не захватило только меня — все остальные зрители, включая моего всегда сдержанного отца, то и дело вскакивали на ноги, сотрясая воздух бурей аплодисментов. Микаэла кричала в полный голос, радуясь триумфальному успеху представления, призванного раскрыть сердца людей, подобных мне и моим родителям, которые, по ее убеждению, не могли не подпасть под очарование чудес Индии. Ведь она так хотела снова туда попасть, но для этого требовалось, чтобы пламя, бушевавшее в ее груди было поддержано хоть чьим-либо еще маленьким огоньком. А кто, кроме меня, мог бы ее понять лучше других? Я мог — и я должен был рано или поздно ее понять, понять и поддержать ее. В разное время и в разных формах я от нее это слышал. „Ты полюбишь эту страну“, — не уставала она повторять при каждом удобном случае с величайшей серьезностью, как если бы на самом деле я никогда не был в Индии, как если бы это не я, а кто-то другой плыл на лодке по Гангу, освещаемый огнями погребальных костров, на которых люди этой страны сжигали своих мертвецов; но говорила она так, словно я никогда не входил под своды заброшенных замков в Бодхгае и не ступал на причалы Варанаси, не говоря уже о темном зале кинотеатра в Калькутте. Нет, похоже, что, по ее мнению, все это было не в счет, ибо было вторичным по отношению к моим обязанностям врача, призванного помочь и вызволить попавшую в беду Эйнат, с тем чтобы добиться расположения ее родителей. До тех пор, пока я по собственной инициативе не окажусь в Индии, с тем чтобы попытаться очистить мою душу, которая, по ее мнению, так в этом нуждалась, подобно всем остальным в мире душам, которым необходимо очищение, я не мог сказать про себя, что я был там. А кроме того, считала она, я ведь обещал ей — после того, как сделал ей предложение там, в придорожной забегаловке неподалеку от аэропорта в Лоде, что я не стану препятствовать ее возвращению в Индию, и вот теперь пришла мне пора поддержать ее, преодолев возражения моих родителей, которых, за время нашего совместного пребывания в Лондоне, она успела искренне полюбить. Она отлично понимала, насколько они будут поражены, решись она отправиться в Индию без меня — с ребенком или без — вот почему ей так хотелось, чтобы я сопровождал ее — пусть даже на короткое время, под предлогом ознакомления с методами работы „тротуарных врачей“ в Калькутте — французы называли их „врачами для забытых богом“. Все эти соображения накладывали на нее особенную ответственность в отношениях с моими родителями. И это было по-своему очень странно, что женщина, столь свободная и независимая, как Микаэла, чьи отношения с собственными ее родителями оставляли желать много лучшего, проявляла столько деликатности в отношении моих, заботясь о том, чтобы не огорчить их. Но я уже был уверен, что связь, возникшая между моей женой и моими родителями, особенно матерью, которая со всей присущей ей решительностью взяла под свое крыло невестку, вопреки моей легко угадываемой холодности, прикрываемой неискренними улыбками и показным вниманием, будет со временем крепнуть все сильнее, исполняя таким образом те обязательства, воображаемые или действительные, которые у меня отныне, если не навсегда, были перед Микаэлой.
