Магда Сабо - Современная венгерская проза
Каждый вечер Жофия уходила в свою комнату и работала над проектом реставрации. Тетушку Агнеш она избегала — ей мучительно было думать о портрете, который хозяйка заказала ей, во всяком случае, надеялась получить вместо платы за содержание. После того первого дня. Жофия ни разу не заглянула в комнату больного — и все же его белое, гладкое, пугающе неподвижное лицо так и стояло у нее перед глазами. Каким оно было — при жизни?.. Пожалуй, можно бы срисовать с какой-нибудь старой фотографии… Но Жофия знала, что у нее не хватит на это таланта, и было совестно оставить здесь после себя дурную живопись, хотя бы и в доме деревенской старухи.
Но однажды в воскресное утро ей не удалось улизнуть. С одеялом и книгой под мышкой она уже собралась подняться к винограднику и там под сенью раскидистого орехового дерева забыться немного, как вдруг вернулась после мессы хозяйка; ее глаза подозрительно покраснели, судорожно сжатые губы конвульсивно подергивались. На веранде они встретились носом к носу.
— Хвала Иисусу Христу, — поздоровалась старушка ритуальной фразой.
— Истинно так, — отозвалась Жофия, чья бабушка также приходила из церкви с этими же словами. И теперь уже нельзя было не спросить: — Как поживаете, тетя Агнеш?
Старушка с отчаянием махнула рукой, бросила на хозяйственный стол молитвенник и стала выуживать из узкого рукава носовой платок. Достала, бессильно опустилась в плетеное кресло и, утирая глаза, всхлипнула.
— И Шанике мы не нужны!
«Вот оно что, — подумала Жофия, — этот родич-студент…» Она потопталась еще в нерешительности с одеялом и книгой под мышкой, потом поняла все же, что сбежать нельзя, и, сдавшись, села в другое кресло.
— Сказал, что невеста у него — будапештская жительница… — Тетушка никого ни в чем не обвиняла, просто вся вдруг поникла. — Она, дочка известного доктора, и слышать не желает о том, чтобы жить на селе. Да он и сам хочет в столице остаться, правда, инженером его там еще не берут, нет места, но он, пока суд да дело, и у бензиновой колонки перебьется… Сказал, чтоб мы продали дом и сад, а он на это в Буде половину виллы купит… а за другую половину, мол, родители девушки выплатят… Они уж и присмотрели одну, как раз продается, ее только в порядок чуть-чуть привести и…
— И?.. Ну, а вы-то?
— Внизу, мол, есть там квартирка — комната-кухня… В старое время дворник в ней проживал… Так что и мы, говорит, вполне там разместимся.
— В подвале, — уточнила Жофия.
— Да ведь как же я здесь-то все брошу? — горько вскричала старушка; она раскинула руки, словно принимая в объятия не только свой дом, сад, колодец с мотором, высокий орех, но обнимая все село сразу. И добавила подавленно, угнетенно: — Я без этого и жить-то не смогу… Да и не захочу уж…
Стало тихо. Жофия, не зная что сказать, закурила сигарету. Она искала про себя хоть какие-нибудь, самые банальные слова утешения, как вдруг заметила, что тетушка Агнеш исподлобья за ней наблюдает. Она ответила ей удивленным взглядом.
— Мы очень полюбили вас, Жофика, — тепло проговорила старушка. — Хороший вы человек… Терпеливая, некапризная.
— Меня?.. — удивилась Жофия, особенно смущенная этим «мы». Выходит, паралитик тоже полюбил ее? Любопытно, за что, да и как он выразил это тетушке Агнеш?..
— Вы тоже вроде как одинокая, — продолжала тетушка Агнеш. — Вот и писем почти не получаете… С тех пор как здесь, ни разочку в Пешт не съездили, значит, не так уж и ждут вас дома-то. А мы видим, что в селе вам вроде бы по душе. И вот, порешили мы с мужем моим, — тетушка Агнеш стыдливо улыбнулась, — предложить вам все имущество наше… с нами вместе.
Жофия была так поражена, что выронила горящую сигарету прямо на голые колени и даже не почувствовала ожога. Ничего не скажешь, предложение было ей приятно. Она так долго жила, словно загнанный зверь, без друзей, без семьи, в вечной тревоге, что привязанность этой старой женщины глубоко ее тронула. Но и напугала — она не желала ни имущества, ни ответственности и, ежели б захотела, могла жить в деревне, то, верно, не покинула бы родного села в четырнадцать лет.
Она попыталась как-то смягчить ответ, перевести все в шутку — пока не придет в голову что-то лучшее, чтобы отказаться, не обидев старушку.
— Тетушка Агнеш, я же стряпать не умею. Мама было научила меня, но с тех пор я уж все позабыла.
— Ничего, доченька, я сама буду стряпать, — замахала руками хозяйка. — А когда уж не смогу, из корчмы приносить станем.
— Да я и мотыжить не охотница. А у вас вон какой сад-огород.
— Так мы и до сих пор нанимали кого-нибудь поденно.
— Я выпить люблю, тетя Агнеш. Можно, пожалуй, сказать, что я настоящая пьянчужка.
— Что ж, мой бедный муж тоже вон весь урожай, бывало, пропьет. А теперь вы пропивайте.
— Я работу мою люблю. Люблю церкви реставрировать. Когда здесь все закончу, придется уехать в другое место.
— Что ж, а на конец недели все-таки домой будете приезжать… Да и к чему уезжать куда-то на край света… Поговорите с господином епископом, сыщут вам работу поблизости, сколько угодно.
У Жофии уже пропала охота шутить. Стихнув, она сказала:
— Мне надо с мамой поговорить, тетушка Агнеш. Ведь и она уж старенькая.
Это подействовало. Старушка встала.
— Поговорите, Жофика, — промолвила она печально и пошла на кухню.
Декан пригласил Жофию к обеду. Как и в первое утро, Пирока накрыла в широкой части веранды. Придя немного раньше, Жофия стала ей помогать. Домоправительница пожаловалась:
— Что-то грызет господина декана! В прошлый раз, как получил он то извещение о смерти, целый день молился. Я уж ждала, когда он попросит у меня крем, которым я руки в порядок привожу, чтоб коленки смазать… И с той поры все пишет, ночи напролет.
— Что делает? Пишет? — переспросила Жофия. — И что же он пишет?
— Понятия не имею. А только приметила я, что из-под двери его все свет сочится. Однажды прокралась в сад да и заглянула в окно: а он сидит за столом, сгорбился совсем, и все пишет… Ох, не к добру это! Бедненький господин каноник, у которого я прежде-то служила, за полгода до смерти вдруг день с ночью путать стал: ночью все ходит бывало, а днем спит… О-ох? — И, погруженная в тревожные мысли о собственном будущем, она, шаркая, поплелась на кухню.
Декан в самом деле выглядел плохо, ел рассеянно, оставил тарелку почти нетронутой, Жофии, радостно возбужденной, очень хотелось взбодрить и его. Она с аппетитом ела отбивную с непонятного вкуса зеленой приправой.
— Если удастся обнаружить дату постройки, — объявила она, пересказав декану свою беседу с Семереди, — тогда ни епископский дворец, ни Комитет по охране памятников не смогут остаться в сторонке… Из чего этот соус, господин декан? Такой вкусноты я еще не едала. Пирока готовит божественно!
Декан улыбнулся со скромной гордостью.
— Это, видите ли, как раз мое изобретение. Листья редиски. Обычно листья редиски выбрасывают. Пирока тоже выбрасывала… Ну, а я как-то предложил ей: давайте попробуем!
— Я тоже всегда выбрасывала! А как вкусно!.. Но дату я отыщу, хотя бы мне пришлось сдвинуть для этого краеугольный камень, — все равно найду!
— Однако Комитет по охране памятников раньше чем на будущий год денег не даст. У нас ведь плановое хозяйство. — Декан не смотрел на Жофию, чтобы даже взглядом не намекнуть на тайну, поведанную ему на «исповеди». — Вам же для здоровья как раз сейчас полезно было бы в деревне пожить.
Жофия оценила его такт, благодарно ему улыбнулась.
— Сельхозкооператив не дал бы денег? Хотя бы для начала?
— Не знаю. — Священник задумался. — Мне кажется, они на меня сердиты, что я тридцать лет тому назад не позволил новую церковь строить… Скажут, если тогда вам не нужно было, так уж теперь-то к чему?.. Страшно подумать, право: как же это много — тридцать лет!
— Не всякие тридцать лет! — возразила Жофия и хлебом, как не делала уже давным-давно, дочиста собрала соус с тарелки. — Не всякие. А лишь только когда ход истории по какой-либо причине ускоряется. Смотрите, король Матяш[73] умер в тысяча четыреста девяностом году. Через двадцать пять лет пришел Дожа[74], через тридцать пять лет — Мохач[75]! Тоже насыщенное было тридцатилетие. Только с противоположным знаком, если сравнить с нынешним.
Декан отставил от себя почти нетронутую тарелку, бросил на стол салфетку и отодвинулся от стола вместе со стулом.
— Пирока! — крикнул он, но, так как домоправительница не показывалась, сам переставил тарелку на чугунную подставку для цветов, опять сел и продолжил свою мысль.
— Я понимаю, вы оцениваете позитивно тот факт, что теперь верующие уже свободно помещаются в этой церкви. Но я, как их духовный пастырь…
Жофия прервала его:
— Вы действительно боялись строить церковь? Так люди говорят.
