Эрик Сигал - Исцеляющая любовь
— Скучаешь по операционной, да?
— Не то чтобы… — неубедительно возразил Бен и тут же признался: — Да, скучаю. И не только по хирургии, а по тому удовлетворению, которое приносит лечение больных. Понимаешь, юриспруденция для меня — только специальность, а медицина была призванием.
Он отхлебнул шампанского и переменил тему:
— А кстати, как продвигается твоя книга?
— Первый вариант почти готов. А что это ты вдруг вспомнил?
— Да так… Подумал, как мало нашлось врачей, готовых выступить в защиту своего собрата по профессии! Вот тебе и клятва Гиппократа!
— Не волнуйся, Бен, я обо всем этом напишу — о хорошем, о плохом и даже о смешном. Но ты должен понять, как все время пытаюсь понять я, что врачи всего лишь слабые человеческие существа. Ни у одного человека нет иммунитета от страха.
— Поосторожнее, Барн! Про медиков много есть что сказать, но только не называй их человеческими существами, а то еще за клевету притянут.
Барни рассмеялся.
— А знаешь что, Ландсманн? Ты говоришь устами подавленного юриста и разуверившегося врача. В одном лице. Так и просишься в историю болезни.
Беннет смотрел, как в его бокале медленно исчезают пузырьки газа.
В затянувшейся тишине Барни вдруг осознал, насколько несчастен его друг.
«Ведь кто его друзья, не считая меня и Лоры? А временами мне даже кажется, что он и нас не хочет близко к себе подпускать. И почему так случилось, что он ухаживал за тысячью женщин и ни с одной так и не связал свою судьбу?»
— Бен, могу я тебе задать серьезный вопрос?
— В такой час? — Бен улыбнулся.
Барни помялся и, преодолевая смущение, спросил:
— Почему ты всегда один?
Беннет не обиделся.
— Это ведь ты у нас мозги лечишь, — ответил он, — вот ты мне и скажи.
— Не знаю, потому и спрашиваю. Но мне больно видеть своего лучшего друга таким несчастным. Ради бога, поделись со мной, я не стану тебя судить. Почему в твоей жизни нет женщины?
Беннет опять уставился в бокал.
— А какую ты мне женщину посоветуешь, Барн? Для евреев я черный, для черных я еврей, для белых я черный, для братьев по крови я чужак. Я всюду чужой. Где мое место?
Барни задумался. Неужели в конце концов ему удалось заставить своего друга пуститься на откровения?
— Знаешь что, Ландсманн, не все же они такие!
— Кто? О ком ты говоришь?
— Доктор, мы говорили о женщинах. И вот тебе мое профессиональное и личное мнение: не все женщины такие, как твоя мать.
— Ханна?
— Нет, старина, я говорю о женщине, которая дала тебе жизнь… и быстренько смылась.
Беннет вдруг вышел из себя и огрызнулся:
— Не грузи психиатрией, Ливингстон. Меня не…
Барни перебил:
— Эй, ты, кажется, сказал, что она тебя не волнует? Признайся, Бен, ты лукавишь, и прежде всего перед самим собой.
— Да ну тебя! Все вы, психиатры, одинаковы. Что бы вы делали, если бы не было таких мамаш?
— То же самое, что ты бы делал без своей.
Барни подождал, пока оба успокоятся.
— Послушай, — тихо сказал он, — не все женщины похожи на Лоррен. Не все исчезают, оставляя за собой пустоту…
Они смотрели друг на друга. Ни один не знал, что сказать. Наконец заговорил Беннет:
— А знаешь, что самое обидное? Что ты это понял, а я — нет.
При взгляде на Беннета Барни пожалел, что затеял этот разговор.
— Послушай, извини, я увлекся.
Беннет помотал головой.
— Нет, Барн, для этого и существуют настоящие друзья. — И добавил: — Этому меня тоже ты научил.
Молчание нарушил каркающий голос Марка Зильберта:
— Прошу прощения, Бен…
Оба разом подняли глаза, и Зильберт сделал неправильный вывод из выражения лица своего темнокожего коллеги.
— Насколько я вижу, Барни тебе уже сказал? Бен, мне жаль, мне ужасно жаль.
Беннет удивился:
— Марк, о чем ты?
— Как, ты разве еще не знаешь про отца?
Беннет инстинктивно вскочил на ноги, готовый бежать, куда потребуется, и воскликнул:
— Нет, а что случилось?
— Он скончался, — сказал Зильберт шепотом, если можно так было назвать звук, издаваемый его аппаратом. — Прошлой ночью. Встречная машина перелетела через разделительную полосу и влепилась в его автомобиль. Водительское место всмятку. Мать пострадала меньше, только она в сильном шоке. Но она успела поговорить с Хершелем, пока его везли в больницу, и он взял с нее слово…
— Какое слово?
— Что она тебе ничего не скажет, пока не закончится суд.
Зильберт замолчал, не зная, что еще добавить.
Барни встал и обнял своего убитого горем друга.
— Идем, Бен, — тихо сказал он, — я отвезу тебя домой.
53
«О Господь Всемогущий, исполненный сострадания! Прими в великой доброте своей душу раба Твоего Хершеля Ландсманна, которого призвал народ его».
Стояла изнурительная жара. На лицах участников похорон Хершеля Ландсманна пот смешивался со слезами.
Пришло почти сто человек, но знакомые и сослуживцы покойного почтительно держались в сторонке, давая содрогающейся от рыданий Ханне и поддерживающему ее Беннету возможность проститься с Хершелем без посторонних.
Брат покойного Стив тоже приехал, но, что характерно, стоял с женой по другую сторону от могилы.
Ничего не подозревающий свидетель этой сцены, чисто выбритый раввин в кипе, стоял в ногах могилы, задыхаясь от духоты.
— Хершель просил не устраивать поминальной службы… — Он неуверенно глянул на Стива, по лицу которого было видно, что у него есть на этот счет свое мнение. — Однако, — продолжал раввин, — я уверен, что он не стал бы возражать против этого небольшого отрывка: «Умирая, человек забирает с собой не злато и не серебро — он берет с собой свое благочестие и добрые дела. Ибо сказано: когда идешь, они ведут тебя; когда ляжешь, они станут смотреть за тобой; когда проснешься, они будут говорить с тобой». Хершель Ландсманн окончил свой земной путь. Да сохранится память о нем в сердцах близких его.
Раввин обвел взором присутствующих и негромко объявил:
— А теперь следует прочесть кадиш по усопшему.
Стив сделал шаг вперед, а Беннет шепнул:
— Мама, ты как?
Ханна кивнула:
— Ничего. Прочти по нему кадиш, Бен.
Бен подошел к краю могилы и взглянул на раввина в ожидании знака.
И тут Стив сказал:
— Перестань, Беннет, это уже чересчур. Дай я за него помолюсь.
Стив повернулся к раввину за поддержкой.
— Не понимаю… — замешкался тот.
Стив опять посмотрел на Беннета.
— Видишь, даже ребе не понимает, что ты тут делаешь. Нет никаких оснований для…
— Прошу меня извинить, — не дал ему договорить раввин и, указав на Бена, спросил: — Разве этот господин не сын Хершеля Ландсманна?
И не успел Стив высказать вслух сомнения в уместности исполнения Беном иудейского обряда, как Ханна вскричала:
— Стефан, оставь его! Он сын Хершеля. И Хершель всегда любил его как родного. Это ты должен уйти!
Ошеломленный Стив умолк. И ничего не сказал, когда Беннет спросил у раввина:
— Я могу начинать?
Ребе протянул ему молитвенник.
— Нет, спасибо, сэр. Я знаю слова.
Призвав на помощь все свое самообладание, он стал читать в полный голос:
— Йисгадал ве йискадаш шмей рабох…
Нынешняя молитва имела для Беннета и скрытый смысл. Почти тридцать лет назад Хершель Ландсманн стоял у могилы его родного отца и читал над ним поминальную молитву — отчасти от имени Беннета.
И вот теперь, в час неимоверной скорби, акт любви был исполнен заново.
54
Профессор Лора Кастельяно была смущена.
Достигнув без малого сорока лет, она вынуждена была сидеть в коридоре женской консультации бок о бок с молоденькими девчушками, годящимися ей в дочери. Барни рвался сопровождать ее к врачу, но Лора запретила. Из-за его нервозности она уже и так вся издергалась.
А кроме того, она боялась, что доктору Сидни Гастингсу («самому лучшему», как установил Барни, дотошно исследовавший этот вопрос) не понравится столь активное участие безумного папаши-психиатра в борьбе за здоровье своего будущего ребенка.
И по правде говоря, Гастингс вовсе не был в восторге, что на него пал выбор Лоры и Барни. Из врачей получаются самые нервные и беспокойные родители. А если врачи они оба, то с ними вообще сладу не будет.
И он не ошибся. Тем более что Лора в силу своей специальности была ходячей энциклопедией гинекологических патологий.
— Доктор, а не может это быть трисомия? На каком сроке вы сможете определить расщелину позвоночника или болезнь Дауна? Как часто вам придется делать мне УЗИ?
— Лора, успокойтесь, пожалуйста. Вы нервничаете на пустом месте.
— Я не нервничаю, доктор Гастингс. Научно установленный факт: после тридцати пяти каждый следующий год резко увеличивает риск рождения больного ребенка. В сорок лет это один на тысячу, в сорок два — один на триста…
