Василий Аксенов - Скажи изюм
Замок упал сам по себе, и ржавая дверь открылась, не дожидаясь приглашений. Теперь перед Огородниковым под ярчайшими солнечными лучами лежала российская юдоль. Чудо из чудес – в конце проулка жалкий заборчик согнулся под тяжестью разбухшей во влажную пору сирени. Русский и, как всегда, негативный сентимент одолевал исплакавшегося Огородникова, но в то же время где-то поблизости саксофон Стена Гетца исполнял пьесу «Старый Стокгольм», что при всей необязательности все-таки соединяло русский негатив с западным позитивом.
В конце проулка, в проеме между кабельной катушкой и опорой высоковольтной линии, появилась тоненькая фигурка. Она остановилась на мгновение, покачнулась, теряя равновесие, ухватилась за опору. Надо ей помочь, думал Огородников, но не мог двинуться навстречу. Настя тяжело пошла дальше. Она явно еще не научилась оперировать костылями. Культя ампутированной левой ноги, обтянутая ярко-синей штаниной, нелепо болталась, как бы пытаясь участвовать в процессе ходьбы. Он все стоял, не двигаясь, а она приближалась. Лицо ее то опускалось в поисках безопасной почвы и тогда искажалось страданием, то поднималось в сторону мужа и тогда заливалось радостью. Наконец руки их соединились. Ах, Огоша!
Они вошли под своды оскверненной ДОСААФом часовни и с детской радостью и жадностью предались любовным утехам на заднем диване лимузина «Паккард» выпуска 1936 года. Конечно, жаль твою левую, Настя, сказал он, я так ведь любил класть ее на свое правое плечо. Какой ты похабник и грешник, мой милый, сказала она. А ты, спросил он, разве не грешница? Признайся теперь, сколько раз мне изменяла? Она подсчитала. Не больше пяти. За последний год? Она кивнула. А раньше-то совсем не изменяла. Они забыли закрыть дверь, и в часовню время от времени заглядывали какие-то животные: то волк, то лиса, то олень… Известно ли тебе, что произошло с Древесным? – спросила она и тут же сообщила: весь искалечен, но улетел в Бразилию. От таких возможностей, говорит, не отказываются.
Он посмотрел на часы. Нам пора на Красную площадь. Такси сейчас не поймаешь. Я понесу тебя на руках, любимая девушка.
VII
Сбор населения Советского Союза на Красной площади начался ровно в полдень. Весна в разгаре. Благоухают голубые ели вдоль крепостной стены. Венки, возложенные к усыпальницам героев, благоухают еще пуще. Словом, неприятный запашок на площади почти не ощущается.
Народы подходили миллионами и поодиночке. Скептики, конечно, сомневались – хватит ли всем места. Оказалось – более чем достаточно. На уступах Мавзолея, например, без всякой давки разместилось население Советской Прибалтики. Молдавия вкупе с Каракалпакией облюбовали палисадник вокруг памятника Минину и Пожарскому.
Так размещались, втекая на площадь. Настроение было, ну не то чтобы праздничное, но и не сволочное. Никто никому не грубил. Не было никаких криков восторга или воплей раскаяния. Не для этого собрались, в конце концов. Впрочем, как говорится, нет правил без исключения. На Лобном месте билось в муках совести одинокое тело пилота-перехватчика, сбившего своей зверской ракетой международный пассажирский самолет. Разумеется, никто не собирался его казнить, но и на помощь, надо признаться, никто не спешил. Попросту мало кто обращал внимание, потому что товарищ «выступал не по делу».
Продолжали стекаться. Корпус гэбэ в этот день ни за кем не следил. Все его миллионы стеклись на площадь в числе других и попросту расположились. Это вовсе не значит, что жизнь в Стране Советов прекратилась. Население даже не заметило перерыва в работе своих любимых органов и «желез», ибо весь этот всенародный сбор был всего лишь мгновенной задержкой дыхания. То же самое относится и к другим важным гос– и идеоинституциям страны.
Упомянутое уже Политбюро, конечно, оказалось тут всего лишь пригоршней капель в человеческом море. Вторая по численности, после гэбэ, структура, именуемая армией, явилась в походных порядках, но на площади разобралась по человеческим габаритам. Министерства, ведомства, плюгавый комсомол, все дети заводов и пашен, заключенные концлагерей и тюрем, паразиты пропаганды и агитации, деятели науки, литературы и искусства… Все промелькнули перед нами, все побывали тут, однако держава, повторяем, не пострадала, потому что сбор этот в масштабах истории был подобен просто мгновенному перехвату дыхания. Подобные перехваты, между прочим, нередко применяются в йоговской практике, они – пользительны и способствуют лучшему всасыванию кислорода слежавшимися и огрубелыми альвеолами.
При полном, тотальном двухсотсемидесятимиллионном стечении неловко как-то говорить о незначительных группах, однако весь характер этого сборища был таков, что люди не сливались в безликую массу, а, напротив, каждый довольно четко выделялся, и потому вовсе не зазорно будет здесь указать, что присутствовал весь советский дипкорпус, прибывший из-за рубежа, все загранкомандировочные, включая покорителей Афганистана, экипажи плавающих территорий, то есть кораблей. Национально активная эмиграция тоже присутствовала. Под занавес из своего узилища, столь отвратного самой сути его имени, пришел главный ссыльный страны.
Нечего и говорить, странноватым героям этого романа тоже нашлось место среди населения Советского Союза на Красной площади города-героя. Чудесным образом избежав своей непривлекательной судьбы, они к последней странице будто бы забыли о всех предшествующих. Забыты страхи и амбиции, угрызения совести и воспарения духа. Вместе со всеми они готовятся к мгновенному и серьезному акту. Читатель может по своему желанию либо вычесть их, либо приплюсовать к данным последней переписи населения.
В определенный час произошел сигнал сродни одиночному удару колокола. На крыше Исторического музея, между двумя башнями, появилась фигура Вадима Раскладушкина. Она была видна всем. Весело махнув собравшимся рукою, он установил фотоаппарат на треноге и обратился к площади со звучной просьбой:
– Скажите изюм!
Население Советского Союза просто и охотно пошло ему навстречу. Вспыхнул магний. Поднялся дым. Вот и все.
Сняв свитер через голову, он ощутил блаженное освобождение и блаженное, с шорохом, шелковистое за спиной разворачивание.
ноябрь 80 – декабрь 83
Анн-Арбор, Санта-Моника, Шугарбуш-Вэлли, Вашингтон Ди-Си.
Послесловие: «ВЕРТЕПЩИК ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ»
– Рабинович, правда ли, что вы критиковали советскую систему?
– Я? Критиковал советскую систему? Да пошла бы она на… эта ваша советская система, чтобы я ее еще и критиковал!
