Эдуард Тополь - Новая Россия в постели
И в этот момент вводят ту девочку, которая раньше меня. И она в том же халатике без рукавов, но весь подол этого халата в крови. Просто как будто его специально в крови замачивали. И у нее странно крутится голова. Ее ведут, а она как-то падает. У меня просто — все, сердце остановилось. А анестезиолог обнимает меня за талию: ну, пошли. Думаю: ну все, детка, допрыгалась! Захожу в операционную комнату, там ничего особенного нет. Только это злосчастное и безумно унижающее кресло, застеленное окровавленным полотенцем. И кушетка, две медсестры и Олег Борисович. И он говорит: так, пеленку нужно сменить. А они: «Олег Борисович, больше нет пеленок». Он говорит: ну, как-то нужно вытереть кровь. И я понимаю, что мне предстоит ляпнуться в это окровавленное кресло. А они убирают с него кровяное полотенце, как-то вытирают и кладут два бумажных листа. Все, говорят, ложись. Я офонарела. Я уже не соображала, что происходит. Я легла и уползла в самую глубину кресла. А Олег Борисович меня за талию взял и сдвинул к краю. Я почувствовала, что ногам стало холодно. Медсестры стали мазать меня йодом и весь живот обожгло. Анестезиолог взял мою руку. Я спросила: а можно через маску, я не люблю в вену. Он говорит: это очень несложная операция, поэтому через маску — нет. Взял мою руку и гладит ее, гладит. Я сразу вспомнила питерского Андрея — у него была огромная комната с большим старинным креслом, красные шторы на окнах и большая собака. И он тоже брал мою руку и гладил всегда, уговаривал. И я туда переключилась, на ту комнату, на те красные шторы, на собаку мастифф. И не чувствовала ничего, кроме руки.
А им нужно, чтобы я разговаривала. Потому что когда у меня язык начнет заплетаться и я замолчу, то, значит, пентатол заработался уже под наркозом, и можно делать аборт. И я помню, что они стали расспрашивать меня о Ялте, а потом больно-больно перетянули мне руку. И все — на этом заканчивается моя память об операционной. А дальше какой-то бред, меня куда-то принесли, я брыкалась на кровати, и было много рук, которые меня держали. Но я не чувствовала физической боли. Я сбрасывала подушку, я лицом тыкалась в клеенку, которая была там постелена. И, помню, Костя кричит: «Алена, это я! Ты уже два часа вот так! Перестань!» А меня тошнит, мне плохо, я руками разбрасываюсь. Оказывается, они во время аборта попали инструментом в кишечник, я от болевого шока дышать перестала, и меня к вам привезли, в реанимацию. И это вы меня к жизни вернули, какие-то лекарства мне вкалывали, массаж делали. Когда я пришла в себя, тело у меня было все в синяках, а ягодицы я просто не чувствовала от боли — столько вы в меня всего вкололи, там дырок от иголок не сосчитать. Поднимаю голову и вижу, что потолок едет, в больнице уже темно, никого нет, только уборщица моет полы и говорит: «Девушка, вы тут так всех напугали! Уж лучше бы вам спираль вставить. Я тут слыхала, что есть лекарство, которое вкалывают, и три месяца ты не беременеешь…» Я думаю: о чем она говорит? А она свое: «И что это с вами было? Вы не дышали. Олег Борисович перепугался, вызвал Николая Николаевича, вас сюда привезли, а мне ж полы мыть надо. А тут вас возят…» То есть она, видимо, с той же целью это несет, чтобы я не пропадала в беспамятство. Ну, я встала с койки и тут же упала около. И, падая, увидела, что падаю в кровь. В свою, наверно. Поднимаюсь и снова падаю. Думаю: ну все! А мне нужно в туалет. А уборщица говорит: не нужно тебе в туалет, потому что тебе нечем. Но у меня же принципы, я говорю: нет, нужно! Она говорит: ну иди, попробуй дойти. А я без одежды, только в халате без пуговиц. Дошла до туалета и упала, ударилась головой об унитаз. А дальше помню, что меня Костя поднял и говорит: «Так, больше никуда ни ходу! Если хочешь в туалет, можешь сделать прямо там, где лежишь». Я говорю: ладно. И меня стало безумно тошнить, я стала снова терять сознание. Он заорал: «Ольга, быстрей сюда!» Пришла какая-то Ольга. И прямо в коридоре мне что-то вколола, дала пузырек нашатырный и говорит: «Только в нос не вливай, потому что слизистую сожжешь. Но нюхай, иначе ты просто не дойдешь до койки». Я стала нюхать. Костя снял с себя пиджак, завернул меня в него. А дальше я плохо помню. Надо было пройти коридор. «Ты готова? Держись». Я прошла и в реанимации снова легла. «Костя, ради Бога, только не отпускай мою руку».
Он мне руку свою отдал, и я уснула. Я засыпала, а он говорил: «Почему ты скрыла, что употребляла наркотики? Тебе анестезия противопоказана, ты могла вообще умереть, тебя Николай Николаевич еле откачал». Я хотела сказать: «А кто меня спрашивал про наркотики?» — но сил не было и слова сказать. Их и сейчас нет. Последнее, что я помню, — вас. Как вы прибежали из лаборатории и сказали Косте, что у меня какая-то бактерия «псеудомонас инувин». Которая якобы давно в моем кишечнике скрытно сидела, а во время операции пошла гулять по всему организму. У Кости руки задрожали, он говорит: все, накрылась моя карьера! Я хотела его утешить, сказать, что я выживу. Но не смогла и уснула.
Конечно, Наташка с перепугу позвонила Мартину и сказала, что я в реанимации после аборта. Думала, что он примчится ко мне, но он не приехал ни с цветами, ни без. И Савельев не приехал. И вообще никто. Только вы сражались за мою жизнь, но, похоже, и вы отступили. Или вам не дали в институте иммунологии волшебного крысиного лекарства, или…
Знаете, Николай Николаевич, когда-то, тысячу лет назад, в той моей жизни, когда мне было 24 или 25, гениальный Савельев сказал, что мое неумение выстраивать стабильные личные отношения с окружающими имеет какое-то мудреное научное название, которое в переводе на простой русский язык звучит как синдром алкогольной наследственности.
Но ведь это приговор всей России!
Нет! Я не хочу этого! Дети не отвечают за своих отцов!
Мы не виноваты в алкоголизме, коммунизме, ленинизме и сталинизме наших предков!
Мы хотим любить, жить и рожать детей, не обремененных ни нашими грехами, ни болезнями предыдущих поколений.
Господи, дай нам этот шанс! Кого нам еще просить, кроме Тебя…
…Все, Николай Николаевич, я не могу больше. Нет ни сил, ни голоса, ни пленки. На последней кассете осталась одна-единственная песня Луи Армстронга — моя любимая. Я не могу ее стереть, ведь я под нее столько мужчин на постельные подвиги подвигла! Вслушайтесь в его хриплый голос, окрашенный улыбкой, вникните в каждое слово:
When a little blue bird,
Who has never said a word,
Starts to sing: «Spring! Spring!»
When the little blue bell
In the botton of the dale
Starts to ring: «Ding! Ding!»…
Я дослушивал эту кассету в Нью-Йорке, в больничной палате «Маунт-Синай госпитал», пока врачи готовили меня к операции. Никогда прежде я так напряженно не вслушивался ни в слова песен западных исполнителей, ни тем более в шорохи пленки на моем диктофоне. Мне хотелось уловить хотя бы на фоне, в глубине звуковой дорожки слабеющий голос Алены. Но я слышал только великого Луи, он пел с неподражаемыми смешинками в голосе, и слова его песни могли, конечно, вдохновить на сексуальные подвиги даже импотента. Вот что он пел — в переводе на русский:
