Теодор Рошак - Киномания
— Ты уже по три раза пересмотрел все его фильмы.
— По четыре, — поправил я ее, — А некоторые — по пять.
— Зачем?
— Я от него узнаю о новых интересных приемах, — солгал я.
Она беспомощно пожала плечами, после чего изрекла мрачное предупреждение:
— Тебе вредно глотать его фильмы в таких количествах.
Интересно, что она имеет в виду, спрашивал я себя. Но она только повторяла: «Тебе это вредно». Правда, говорила она это со страстной убежденностью. И еще конкретнее: она сообщила мне, что ее начинают утомлять уикенды, которые я провожу вдали от нее, и вечера, когда я торчу в университете со своими книгами. Я просто бесстыдно ею пренебрегаю. Вряд ли я мог ее упрекнуть за это недовольство. А она ставила меня в известность о том, что на ее свободные часы есть масса претендентов. Она не скрывала, что благодаря своей работе притягивала к себе агрессивный интерес множества мужчин. Время от времени она за завтраком совала мне через столик вызывающие записочки. «Вчера вечером Уоррен Битти{341} хотел отвезти меня домой». «Ричард Гир{342} приглашал меня на предварительный просмотр вместе с ним».
Я ей верил. Пребывание в Калифорнии добавило к ее природной привлекательности остроумия и умения одеваться.
И я знал, что, когда ей надо, она совсем не прочь пококетничать, и получается это у нее очень неплохо. Нет сомнений — вслед ей поворачивались многие головы.
— Но ведь ты же не для этого приехала в Голливуд, а? — спросил я, правда, лишь полушутливо, — Не для того, чтобы спать с чертовски красивыми кинозвездами?
Она смерила меня взглядом, по которому я понял, насколько глуп мой вопрос. Уж не думаю ли я, что она приехала сюда, чтобы проводить ночи в одиночестве, дожидаясь склонного к монашеству, одержимого книжного червя, каким я становлюсь?
Если бы мое время в школе святого Иакова сводилось к одним только бесплодным словесным перепалкам с братом Юстином, то я бы разделял разочарование Жанет и просто отказался бы от этого проекта. Но в течение этих месяцев происходило и кое-что еще, оправдывавшее мои поездки. Саймон Данкл обрел свой голос, точнее обрел в такой мере, что с ним можно было вполне удовлетворительно вести разговоры. Они вызрели из коротких замечаний, которыми мы обменивались шепотом во время просмотра его фильмов. Постепенно он перестал стесняться меня и, как я заметил, спокойнее чувствовал себя наедине со мной, чем в присутствии стоящей на страже сестры Елены. Я узнал, что у Саймона преувеличенное представление о моем положении в мире кино. Он, видимо, полагал, что мое исследование выльется в статью, которая сыграет решающую роль в его карьере. Я не рассеивал этого заблуждения, используя любую возможность, чтобы задать вопрос.
Мы стали прогуливаться вечерами по территории школы. После того как сестра Елена удалялась, я заходил за Саймоном в студию, и мы проводили вместе час-другой — только вечером он мог подвергать свою сверхчувствительную кожу воздействию внешней среды.
За несколько месяцев моих посещений школы у нас состоялось, наверно, десятка два разговоров. Саймон, хотя и заикался теперь заметно меньше, оказался не самым разговорчивым собеседником. Он по-прежнему стеснялся меня, ответы его были обычно немногословны. Нередко он погружался в задумчивость, и тогда мне удавалось извлекать из него лишь скупые «да» или «нет». Но даже когда Саймон пребывал в самом своем разговорчивом состоянии, его наивность и нескладность входили в противоречие с тонкостью ума, которую он демонстрировал в фильмах. Мне приходилось напоминать себе, что, какими бы детскими ни казались его речи, он — постановщик, чьи познания в области «зла и насилия» отличаются пугающей глубиной. Я имел дело с enfant terrible[51] в самом угрожающем смысле слова.
Поначалу я не знал — держать ли мне мои разговоры с Саймоном в секрете от брата Юстина и сестры Елены, но вскоре мне стало известно, что он (и она) все о них знают. Меня это удивляло, потому что Саймон, хотя и запинаясь, много чего рассказывал мне о вещах, которые несколько месяцев скрывал брат Юстин. Может быть, священник плохо представлял себе, сколько мне удается выведывать у Саймона. Или, скорее, он пребывал в уверенности, что сможет впоследствии затемнить все рассказанное мне Саймоном. Что он и делал каждый раз, когда я приходил к нему, рассчитывая уточнить то, что говорил Саймон. То, что Саймон оставлял туманным, брат Юстин окутывал полным мраком. По этой причине я вскоре прекратил искать у него объяснения саймоновских замечаний, удовлетворяясь тем, что говорил парнишка, какими бы неясными ни были его слова.
Ниже я привожу записанные по памяти выжимки из наших с ним удивительных разговоров; его заикания для пользы дела опущены.
Об аде— Вы верите в то, что мир, в котором мы живем, — ад? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает он.
— Почему?
— Так нас учат.
— Учат, что на самом деле, фактически, буквально — ад?
— Угу.
— А еще, что Бог — на самом деле дьявол.
— Истинный Бог — не дьявол. Он — Бог. Дьявол — это Ариман.
— Вы его называете Ариман?
— А иногда Сатана. А иногда Яхве.
— Яхве?
— Как в Ветхом Завете. Сердитый Бог. Он сделал мир таким, какой он есть.
— А какой он есть?
— Таким, каким вы его видите повсюду. Одно зло.
— Но в нем есть и хорошие вещи, хорошие люди, счастье.
— Это все недолговечно. И создано, чтобы искушать нас. Яхве все это уничтожает. Яхве нас ненавидит.
— Почему он нас ненавидит?
— Потому что внутри, там, куда ему не дотянуться, есть частичка истинного Бога. Вот почему он гневается. Он нас ревнует.
— Но разве он не бывает жалостливым… любящим?
— Иисус — да. Но не Яхве. Он иногда только притворяется. А потом — раз, и все уничтожает.
— Значит, Иисус — истинный Бог?
— Не совсем так. Он — Посланник.
— Но он существовал на самом деле, на самом деле ходил по земле, да?
— Не совсем так.
— Значит, он был иллюзией?
— …Не совсем.
Вопросы такого рода стали выводить Саймона из состояния равновесия. Я попытался еще раз.
— Может, он был чем-то вроде проекции, как в кино… только без экрана.
Саймон оживился, услышав это.
— Кто это сказал? — взволнованно спросил он.
— Просто пришло в голову, — небрежно ответил я и вернулся к разговору о Яхве. — Значит, вы и в самом деле считаете, что Бог, который управляет миром, — это жестокое чудовище?
— Угу.
— И вас это пугает?
— Угу. У меня от этого кошмары.
— Кошмары?
— Да. Так я и сочиняю мои кино.
О дрозде— А что символизирует дрозд?
— Истинного Бога.
— А кто — истинный Бог?
— Ну, у него много имен.
— Абраксас?
— Да, это одно из них.
— И Абраксас сражается с Сатаной, или Люцифером, или Ариманом, верно?
— Угу.
— И вы считаете, что в конце концов Абраксас одержит победу?
— Этого никто не знает.
— А проиграть он может?
— Да, может.
— И что тогда?
Последовала долгая пауза. Ответ рождался где-то в глубинах его «я».
— Тогда темнота. Холод. Смерть. Навсегда. Все станет, как… черный лед. Вся вселенная выгорит.
— Похоже, что это наконец-то и есть умиротворение.
— Нет. Мы это будем знать.
— Знать что?
— Что истинный Бог мертв. Что мы проиграли. Навечно. Это знание всегда будет с нами, как и знание того, что виновники — мы.
— Как это может быть?
— Потому что мы поддерживали все это.
— Что поддерживали?
— Жизнь.
— Не понимаю. Если бы мы прекратили жизнь, то разве тогда не наступила бы смерть?
Он попытался объяснить.
— Это была бы другая смерть, но не та. Если тело умрет, не страшно. Вот та смерть означает проклятие.
— Вы хотите сказать, это вроде как с вампирами — мертвый, но не умерший?
— Да. Вроде этого. Но уже повсюду. Навсегда.
О смерти— Вы верите, что тело — это плохо.
— Угу.
— Почему?
— Потому что это… тело. Оно сделано из мерзости. Кожа, кровь, всяческая гниль.
— А некоторые считают, что тело — это прекрасная вещь, как оно устроено и все такое.
— Нет-нет. Его сотворил Злой Бог. Он сотворил тело, чтобы мучить нас. Он запер нас внутри тела, чтобы мы страдали.
— Тогда почему же все члены вашей церкви просто не покончат с собой?
Глаза Саймона расширились от подлинного ужаса.
— Тогда мы будем прокляты.
— Почему?
— Потому что убивать нельзя. Ни себя, ни другого.
— Но почему?
— Потому что мы, пока есть силы, должны сражаться со Злым Богом. Мы должны искупить грехи других — всех без исключения.
