Януш Вишневский - Бикини
— И кто же это?
— Мой друг, мой идеал ученого и мой учитель одновременно — Энрико Ферми. Тебе, должно быть, трудно себе это представить, — в его голосе звучала отчужденность, — но я горд, что был участником этого, как ты его называешь, дьявольского проекта. Я посвятил ему несколько лет жизни. А ты говоришь, что я помогал чудовищу. Дьявол не Ферми. Не он! Дьяволом был твой Гитлер. Если бы такая бомба оказалась у него раньше, чем у нас, еще один Аушвиц был бы построен в Америке. Скорее всего, где-нибудь под Нью-Йорком, ведь там так много евреев, которых следует расстрелять, уморить голодом, задушить газом и сжечь.
Анна ощутила резкую боль в груди. А потом тупую, как от удара в живот. Она старалась не смотреть на Эндрю. Ей не хотелось показывать ему, что она чувствует. Она встала и медленно пошла к кромке воды. Бродила там и глубоко, ритмично дышала. Это всегда помогало ей побороть приступ страха, не допустить взрыва неконтролируемой ярости и даже иногда — облегчить боль во время менструации. Она нагнулась, набрала в сложенные ковшиком ладони воды и сполоснула лицо. Эндрю подошел и обнял ее сзади, положив руки ей на живот. Она стояла неподвижно.
— Анна, я не хотел тебя обидеть. Я так не думаю. Не думаю, — шептал он, целуя ее в шею. — Мне просто стало больно, очень больно, когда ты отнесла все, что я делал в течение последних двух лет, к... к проделкам дьявола.
Она стояла, опустив руки, и плакала.
— Эндрю, Гитлер не был моим. Я его лишь застала. Он не был своим ни для моей матери, ни для отца, ни для бабушки. Они были вынуждены мириться с его существованием и с его паранойей. Я понимаю, тебе трудно это понять, ты ведь там не жил. И не можешь себе представить, что в Германии были люди, которые не вскидывали правую руку вверх. Их было немного, но они были. Не вскидывали. С твоей точки зрения их было слишком мало. По-твоему, им следовало биться головой о стену? Ты бы этого хотел? Да? Ты понятия не имеешь, какой высокой и крепкой была эта стена, и не представляешь, как быстро она погребла бы их под собой. Твои слова причинили мне боль, Эндрю. В нашем доме однажды появился Лукас. Маленький мальчик... Впрочем, не будем об этом. Я не хочу сейчас об этом говорить, — добавила она, махнув рукой. — Прости меня за мои слова. Я не знала, что ты...
— Ты и не могла знать, — прервал он ее, — никто не должен об этом знать.
— А сейчас могу? Ты расскажешь мне? — спросила Анна, повернувшись к нему.
Она протянула ему руку, но отстранилась, когда он попытался ее поцеловать. Они сели на песок.
— Расскажешь? — спросила она снова.
— Это физика, Анна. История этой бомбы — рассказ о физике. Я не уверен, что это хорошая тема для беседы с женщиной, тем более на пляже.
— Я обожаю, когда ты рассказываешь о физике. Ты тогда забываешь обо всем на свете. Мне это очень нравится, — ответила она шепотом.
Он посмотрел на нее, опустил глаза и стал перебирать в пальцах песок.
— Ферми прилетел в Штаты в декабре тридцать восьмого. Из Стокгольма. Там он получил Нобелевскую премию и прямо оттуда отправился в Нью-Йорк. Его жена была еврейкой. В Италии под властью Муссолини ей грозили репрессии. Спустя месяц, двадцать девятого января 1939 года, я встретил Энрико на научной конференции в Вашингтоне. Он делал сообщение об экспериментах по расщеплению атома. Я разбираюсь в расщеплении атома. Мне кажется, из того, что я знаю, лучше всего я разбираюсь именно в этом. Ферми сумел расщепить атом. Если ты будешь обстреливать пучком нейтронов атом, некоторые из этих нейтронов попадут в ядро и разобьют его на две части. Потом из этих частей высвободятся еще нейтроны, два или три, и, попадая в следующие ядра урана, снова их разобьют. Это предвидел и точно описал в своих статьях Лео Силард, наш, мой и Ферми, друг. Лео по происхождению венгерский еврей, который, спасаясь от преследований, сбежал в тридцать третьем из Берлина сначала в Вену, а потом через Англию добрался до Америки. Он великолепный теоретик, он знал всех, кто работал в Берлине с Эйнштейном. Именно в его публикациях впервые появились такие термины, как «цепная реакция» и «критическая масса». И именно Лео предвидел и описал атомную бомбу. Ферми всего лишь решил воплотить в жизнь его идею. Я уважаю Лео, хотя дружить мы перестали. После Хиросимы он прекратил с нами общаться, а после Нагасаки стал нас резко критиковать. Но это так, к слову, — добавил Эндрю с грустью. — Вернемся к расщеплению атома... В результате каждого такого деления возникает энергия. На первый взгляд небольшая. Можно высчитать, сколь она велика, а точнее сказать, сколь мала. Эйнштейн сделал это при помощи своей знаменитой формулы MC2. Этой энергии хватит только для того, чтобы пошевелить песчинку. Но с другой стороны, это огромная энергия. Когда атом кислорода соединяется с другим атомом кислорода, возникает в сто миллионов раз меньше энергии. В сто миллионов раз меньше! При расщеплении одного ядра атома урана — а Ферми расщеплял уран — энергия получается в сто миллионов раз больше. Если расщепить сто миллионов атомов урана, один за другим, в цепной реакции, можно сдвинуть с места миллионы песчинок. А если расщепить биллионы атомов — то биллионы. Если собрать биллион биллионов атомов урана и вызвать цепную реакцию, можно заставить содрогнуться малюсенький кусочек этого пляжа. Атомы маленькие, очень маленькие. Зато их очень много...
Эндрю взял в руку немного влажного песка и слепил из него шарик величиной с теннисный мяч.
— Примерно в таком количестве урана содержится энергия, — сказал он, отбросив шарик, — которая могла бы смести с поверхности земли весь Нью-Йорк. Лео об этом знал, Ферми тоже. Каждый, кто хоть немного разбирается, знает об этом. Как и физики в Германии. Мы отдавали себе отчет в том, что немецкие физики: Ган, Штрассман, фон Вайцзеккер и Гейзенберг, — тоже работают над этой проблемой. Роберт Фурман, руководитель специально созданной в Пентагоне разведывательной группы, проинформировал нас, что Германия интенсивно накапливает урановую руду. Когда в сороковом году вермахт оккупировал нейтральную Бельгию, в руках у немцев оказалась фирма «Юнион Миньер дю О-Катанга», главный экспортер урановой руды в мире. Следует помнить, что только особый изотоп урана годится для того, чтобы его расщепить. Это, в свою очередь, предвидел и описал датчанин Нильс Бор. В урановой руде на нашей планете этот изотоп смешан с другими изотопами. И он составляет минимальную часть руды. А более девяноста девяти ее процентов не годится для расщепления. Поэтому главное — выделить этот изотоп и передать его нам. Дело непростое и очень дорогостоящее. Несмотря на письма и заявления Ферми, американское правительство долго этого не понимало. И только когда после трагедии в Пёрл-Харборе Эйнштейн обратился лично к Рузвельту, все изменилось. В Вашингтоне наконец поняли, что Германия тоже работает над бомбой. Началась гонка, возник особый проект «Манхэттен», конечной целью которого стало создание атомной бомбы. Это был самый секретный проект в истории Соединенных Штатов. С фабрики в Окридже, штат Теннеси, нам стали присылать, грамм за граммом, уран, пригодный для расщепления. В ноябре сорок второго я переехал в Чикаго. Мне было запрещено с кем бы то ни было говорить об этом. Однажды мы с Ферми и Силардом отправились в джазовый клуб. Представь себе мой ужас, когда я совершенно случайно столкнулся там со Стэнли. В Чикаго Ферми, Силард и я строили атомный реактор. Чтобы нейтроны врывались в ядро урана, необходимо сначала их замедлить. Это предвидел в своей теории Ферми. Для этой цели хорошо подходит графит. Нам требовалось много места. Расщепляемый уран нужно поместить в графитовые кирпичи. Кирпичи должны находиться на определенном расстоянии друг от друга. Из наших кирпичей мы сложили эллипсоидальную конструкцию высотой в три метра и шириной в восемь. В Чикагском университете для нашей цели больше всего подошел зал для игры в сквош под западной трибуной стадиона. В центре города, второго декабря 1942 года, мы осуществили первую контролируемую ядерную реакцию. Это казалось безумием. В центре Чикаго! Представляешь?! Но Ферми не сомневался в своих расчетах, Лео с самого начала был во всем уверен, а я им безгранично доверял. Я же рассчитал размеры эллипсоида, и они не стали пересчитывать. И все же для большей уверенности мы поставили на вершине нашего реактора трех человек, у каждого из которых было ведро, наполненное сульфатом кадмия. Дело в том, что реакция расщепления может выйти из-под контроля. Если это произойдет в бомбе — это хорошо, но если во время экспериментов — очень плохо. Чтобы контролировать реакцию, нужно каким-то образом перехватить нейтроны, которые излучаются из ядер атомов урана. Кадмий прекрасно для этого подходит. Реакция длилась четыре с половиной минуты. Мы отмерили полватта энергии, переведенной в некоторое количество тепла. Мизерные полватта. Если и было жарко в нашем холодном зале, то уж точно не от этой половины ватта. Она не согрела бы и замерзшего муравья. Нам было жарко от возбуждения. Это было так необычно, хотя мы все тысячу раз просчитали. Это было так, словно мы подсмотрели в карты господа Бога, когда он создавал вселенную, и пошли ва-банк...
