Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы
Глаз точно обозначает свое местопребывание. Такое может происходить лишь в аду. Ни Данте, ни Сведенборг, пожалуй, не описывали ада с такой лапидарной достоверностью: «Для Глаза сейчас не существовало бытия. Он был вне его». Герои Габышева пребывают вне бытия. Они родятся в тюрьме, то есть, в аду, где не различают добра и зла. Воздух свободы они знают понаслышке. Он до них не доходит, и неизвестно, существует ли он вообще: «Вот подул ветерок, он охватил лицо, но не тронул спертую душу». Спертая душа — это не просто художественная находка писателя, это метафизический диагноз. Воздух свободы не для спертой души. Мечта о нем — еще одна мука. Герои Габышева не освобождаются, они только переходят из зоны в зону.
Но и в габышевском аду имеется своя Беатриче. Жорка Блаженный судорожно мечтает о соседке Ниночке, которая спит буквально рядом с ним… за стеной. Сколько бы женщин ни побывало в Жоркиной постели, Женщина для него за стеной, и Ниночка для него недоступна даже тогда, когда она ему отдается. Жорка описывает свои похождения с неуклюжей наивностью подростка, хвастающего своей развращенностью, но по-настоящему не знающего женщин. Напрашивается подозрение, не остаются ли женщины для Жорки, как и он для них, лишь предлогом онанистических фантазий. Извращенное Жоркино целомудрие представляется развратом лишь тому, кто сам страдает жоркиными комплексами. «Разве ТАК повелось меж людьми?» — спрашивал когда-то Александр Блок. Пол предназначен для человеческой близости, а когда близости нет, половые органы превращаются в адскую машину, усугубляя пытку одиночества, даже если это одиночество вдвоем, онанизм вдвоем, как говорил В. В. Розанов.
Коля Петров еще целомудреннее Жорки: «Стыдно ему в воображении раздеть донага любимую девушку и положить на кровать». Вера для него — действительно Беатриче. Коля даже начинает писать стихи ради нее, вряд ли сознавая, что идет по стопам великого Данте. Он даже думает о ней на другом, на человеческом языке: «Когда он думал о Вере, в его мыслях не пробегало ни одного блатного слова». Мечта о Вере неоднократно спасала ему жизнь. Выйдя из тюрьмы, он встречает ее. И что же? Оказывается, Вера сидела в тюрьме одновременно с ним, сидела за то, что заражала своих партнеров венерическими болезнями. Такова судьба Беатриче в аду. Из ада нет выхода: только перемещение из зоны в зону.
Коля Петров убеждается в этом постепенно. Адвокатесса, защищавшая его на суде, предостерегает: «Не поступай в юридический. Окончишь его, а защитником работать не сможешь. Ты слишком хорошо знаешь Ту жизнь. Тебе не по себе будет. Правды, ведь ты знаешь, — нет». Ту жизнь слишком хорошо знают и те, кто никогда не был в зоне. У них тоже своя зона, где тоже мучительная прописка. И в новой зоне, где должен был бы быть воздух свободы, мент наслаждается Колиной болью, «довольный точным ударом». Кажется, наслаждение чужой болью — единственное наслаждение, доступное обитателям разных зон: «Жить надо так, как течет жизнь., а против идти нельзя — растопчут». И писатели живут в своей зоне. Там тоже нужно проходить прописку. Разные зоны — это круги одного и того же ада. И Коля Петров делает окончательный вывод: «Жизнь на свободе ничем не отличалась от жизни в зоне, та же зона — только большая. Строгое подчинение вышестоящему, и взятки, взятки, взятки!»
«Подросток, одинокий без ножа» «целовал бы перед казнью крест». Жажда веры снедает и Колю Петрова: «Хотел перекреститься перед иконой Спасителя, но не смог, до жути стыдно». Целомудренного Колиного стыда не хватает вчерашним воинствующим атеистам, перекрашивающимся теперь в ревнителей православия и невольно доказывающим при этом, что в Бога они как не верили, так и не верят, В Колином стыде больше веры, чем в показном благочестии новоявленных идеологов. Объясняется это тем, что Коля (он же Ян) никогда не был, собственно, неверующим: «Ян, не зная о христианстве, немного верил в Бога и, когда ему надо было украсть, просил у Бога помощи». И Бог не оставляет мальчишку даже в аду. Может быть, вера его и хромает, но зато ему не чужд религиозный опыт: «Иногда с ним кто-то разговаривал. То утешал его, то ругал, снова успокаивая, и говорил: «Терпи, терпи, Глаз, это ничего, это так надо, ты должен всё вынести». Таинственный голос перечит адскому сну, странно с ним сочетаясь: «Утром Глаз, заправляя кровать, вспомнил кровавый сон и разговор с невидимым». Коле Петрову не на кого положиться, кроме Невидимого, и Невидимый спасает его. Евангельскую грешницу Христос прощает потому, что она много любила. Коля Петров уповает втайне на прощение, так как много страдал. Ему, как и Жорке Блаженному, сопутствует давняя традиция русского юродства, и он сам не подозревает, какую глубокую истину высказывает, говоря: «Иисуса Христа знал, и меня с ним распяли». Так мог бы сказать разбойник благоразумный, которому распятый Христос ответил: «Аминь, глаголю тебе, днесьмо Мною будеши в рай» (Лука, 23,43).
Глаз воочию видит основополагающий принцип зоны, о котором принято умалчивать, ибо он подразумевается всем нашим образом жизни: зона — постоянное соседство человека с насильственной смертью: «Будто с ними в «воронке» ехал не человек, приговоренный к смерти, а сама смерть. Коваленко нес в себе таинство смерти, и потому зеки были парализованы». Отсюда главное расхождение Габышева с бывшими и настоящими корифеями социалистического реализма, все еще придерживающимися принципа: «Если враг не сдается, его уничтожают». Отсюда и задиристый призыв извиниться перед маркизом де Садом, тоже противником смертной казни, спрашивавшим, что приобретает общество, получая в придачу к трупам убитых труп казненного. Проза Габышева доказывает: зона не только не исправляет, но воспитывает преступников, так как сама изначально преступна. Смертная казнь лишь провоцирует новых убийц, реабилитируя казненного, который делал только то, что, в конце концов, сделали с ним, не чувствуя при этом никакой вины.
Так мы притрагиваемся к сокровеннейшей пружине габышевского ада. В коротком рассказе «Я — каюсь» Габышев описывает одинокого старика. Старик посмотрел фильм Абуладзе «Покаяние» и задумывается над тем, как бы покаяться ему самому. Фильм не дает ответа на этот вопрос. Отказать преступнику в погребении — значит взять на свою душу новый грех, а не покаяться в прежних. На похоронах бывшего зека старик рассказывает, что сидел с ним в лагере, а на самом деле, он допрашивал его. Шрам на щеке умершего — след удара, нанесенного следователем. Старик не в силах признаться в своих преступлениях, так как он задубелый: «Как я задубел, работая следователем! Привык к чужим страданиям, и они для меня стали обыденными. Читал ведь недавно, что писатели-профессионалы задубели в своем бесстыдстве, рассказав о себе читателям все. А какой задубелый профессионал своего дела я! Люди плакали, стоя на коленях, молили меня, что невиновны они, даже я им чуточку верил, но неумолимо было мое сердце, и я продолжал следствие». Бывший следователь начинает писать: «Я каюсь», но в этот миг у него разрывается сердце.
