Альфред Кох - Отходняк после ящика водки
Верблюды
Утром мы опохмеляемся и выходим из шатра на урок иностранного языка. В программе у нас верблюжий. Вообще, чтоб уверенно объясняться с этими животными, достаточно одного слова «Кххххх». Оно означает – в зависимости от контекста – «стой» или «ложись».
– Хей, хейя, ррра! – орут на верблюда, когда он не хочет идти, – а такое бывает, особенно если ему надо тащиться в гору с тяжелым грузом…
В принципе можно было бы расширить свой словарный запас еще какими-то терминами, и я какие-то знал, учил, но забыл – потому что смысла в них нет. Лишние слова, если такие заводятся в языке, очень быстро умирают – это закон природы, как учит наука лингвистика. Потому что все равно, хоть со словами, хоть молча, верблюда приходится вести за собой в поводу. А если он не хочет идти, не хочет понимать, когда на него орут, так надо его хлестнуть поводом или просто обрывком веревки. Как говорится, слов не надо! Где можно власть употребить.
После нас учат залезать на верблюда и слезать с него. Садиться надо, когда он лежит. Сев, крепко ухватиться за луку седла и сильно откинуться назад – верблюд встает сперва на задние ноги, что дает сильный крен на передние, так что можно серьезно навернуться… Ну а когда встал, то вперед. При езде чувствуешь, как размашисто ходят плечевые суставы животного, и ты перекатываешься из стороны в сторону. Надо сказать, лошадь идет куда ровней.
Очень важна такая вещь: нельзя надевать повод на руку. Иначе верблюд, падая в пропасть, увлечет за собой и погонщика. Повод так надо держать, чтоб можно было легко его выпустить в любой момент.
Однако пора вам представить этих наших животных. Одного зовут Шариф, другого Джафар – привычные русскому уху имена, они на слуху, слыша их, чувствуешь себя как дома, в Москве. Москва, она же крупный торговый центр, с масштабным строительством, а это силами Петь и Вась не поднять. В этом смысле Киев смотрится очень бледно, как-то тревожно становится оттого, что все прохожие – белые; у них же там нет своего Кавказа и смуглым красавцам взяться неоткуда. Киев не стал еще мировой столицей, в него в отличие от Парижа или Лондона не устремились еще толпы инициативных карьеристов из Африки, Азии и прочего «третьего мира» (чуть, пардон, не написал – Третьего Рима). Третьего верблюда зовут экзотично: Ярек. Имя четвертого – Шуги, но он был среди нас больше известен под кличкой Ганнибал Лектер: за железный решетчатый намордник, который приходилось носить этому просто зверю. Говорят, он серьезно кусал беспечных путешественников. И это при том, что наши верблюды все кастрированные – для спокойствия! Правда, с нами Шуги был просто шелковый. Не то что не кусался, он даже не плюнул ни разу в нашу сторону – чего мы, насмотревшись «Джентльменов удачи», всерьез поначалу опасались. Вообще мне кажется, вот так наплевательски к людям верблюды относятся только в чужих странах типа России, а там они ведут себя прилично. То, что для нас экзотика, – в израильской пустыне простая рабочая скотина, которая запросто может получить по морде. И потом, глупо верблюду плеваться посреди пустыни, где с водой и так проблемы… Они ее там берегут.
Самое драматическое происшествие с участием верблюда было такое. Джафар, идя по склону довольно крутой горы, оступился – и полетел кубарем вниз. Гон прокатился один полный оборот и приземлился, встал на колени. Он орал трубным голосом, потом замолчал и встал на ноги. Наш проводник Хошайо спустился к нему и поднял верблюда обратно на тропу. Как выяснилось, Джафар ободрал до крови все лапы и сильно сбил левое заднее колено – так что кусок кожи отодрался и болтался при ходьбе. В глазах у раненого зверя реально стояли глубокие густые слезы. Зрелище душераздирающее, при том что у верблюда и так-то глаза намного печальней даже еврейских. Верблюжьи глаза действительно часто бывают очень человеческими. Иногда – такие, будто человек этот выходит из запоя, пытается выйти. Или, может, он спился, но еще помнит старую жизнь, когда еще не был пропит ум, когда еще не «осыпает мозги алкоголь». Я не раз видел такие глаза у старых алкоголиков… Ну и страх в этих глазах, конечно.
Верблюд вообще издает очень живописные звуки. Иногда он как будто полощет горло, это он вроде торопит: пора идти. Еще он рычит как лев – когда жалуется на жизнь. А бывает, стонет еще, с интонациями плача. Иногда он подает голос, какой бывает у полуспящей собаки…
Полдня Джафар был сам не свой, в глубоком расстройстве, был на измене, шугался, боялся всего и время от времени стонал как раненый зверь. Только к вечеру он более или менее пришел в себя – в состояние обычной верблюжьей невозмутимости. Его такого ничем не проймешь, он идет себе целый день не спеша и тащит на спине 350 кило груза – а иные, бывает, что и 500.
Верблюд, само собой, имеет важное всемирно-историческое значение. Без него по пустыне путешествовать в старые времена было просто невозможно: на чем тащить воду и еду? Не на чем. Кроме всего прочего, это еще, как вы понимаете, и молоко, и мясо, и замечательная шерсть. И моча! Ею бедуинки смачивают – сейчас, может, не все, а в древности это было сплошь и рядом – волосы. После высыхания образовывалась прическа, которая прекрасно сохраняла волосы даже в немытом – а где ж там мыться – состоянии.
Верблюды сделали возможным культурный и всякий прочий обмен между древними цивилизациями. Без таких коммуникаций старинные очаги культуры варились бы каждый в своем соку и развитие остановилось бы.
Мы вот ходили как раз в тех местах, где пролегали караванные пути. Набайтицы – столицей их царства была высеченная в камне Петра, что в теперешней Иордании, – из Акабы везли в Иерусалим, а далее в порт Яффу пряности. Этот был тем чем позже стал Суэцкий канал. Один караван, в котором шло до 7 тысяч верблюдов, вполне заменял собой корабль. Заслуги верблюдов жители пустынь признали и увековечили: в иврите есть буква «гимел», по начертанию очень похожая на верблюда.
В итоге получилось как-то так, что и мне верблюд теперь не чужой. Меня даже под конец путешествия перестали отвращать блохи и какие-то здоровенные клопы или кто они там, какие-то гигантские верблюжьи мандавошки, которые, будь они неладны, ползали по нашим животным и которых домой мы вроде не привезли.
Вода
Первым делом в пустыне думаешь про красоту. Но самая главная мысль – все-таки о воде. Страшно думать, что вот в жаркой пустыне окажешься без воды. Жесткая пытка! А с водой там как-то совсем… В год выпадает 25 миллиметров осадков. А сколько испаряется? То есть сколько могло б испариться, если б было чему? Есть такой расчет. Если поставить в пустыне бочку глубиной 4,5 метра, то она вся как раз испарится без какого бы то ни было остатка.
Меж тем дожди в пустыне идут регулярно: каждые два-три года непременно бывает дождь! В их ожидании в специально для этого отведенных местах в землю закапывают пшеничные зерна; как дождь – так они всходят. Эти озимые – или как уж их назвать – посевы огораживаются рядами каменьев, те хоть сколько-то воды задержат, чтоб не ушла сразу вся. А не испортятся семена за три года ожидания? Это вопрос жителя сырых прохладных мест, где запасы так и норовят сгнить. А что с семенами сделается, когда кругом тепло и сухо? Очень сухо! Куда там вашему тампаксу…
В общем, воды там на редкость мало. И расходуется она экономно до жлобства. Растения тут живут так скромно, что кажутся полумертвыми. От воды надолго остаются следы: тут и там можно увидеть русла высохших речек и ручьев и по берегам полувысохшие кусты – это память о дождях. Куст на первый взгляд совсем сухой, почти весь – только сантиметровый его отрезок зеленеет. Но в дождь этот куст зазеленеет весь! И будет жить в полный рост. Пока не уйдет вода. Но она же вернется! Через пару-тройку лет точно… В пустыне надо уметь ждать.
Из той же самой экономии наш проводник мыл посуду после обеда не водой, но песком. И ничего, неплохо получалось.
В пустыне иначе, чем в Москве, воспринимается каббала, в которой пустыня – символ человека, а вода – символ Бога. Каббалисты учат, что человек должен строить резервуар для воды. Лучше всего это удается, считается, пророкам…
В свете вышесказанного вполне святотатственным может казаться наш ежевечерний ритуал. Подходя вечером к месту ночлега, мы бросали вещи и шли к паре кабинок, наскоро собранных специально обученным человеком. Туда подводились шланги от тысячелитровой цистерны с водой. Трудно придумать большую роскошь, чем такой душ после дневного перехода по жаркой безводной пустыне… Впрочем, некоторые предпочитали сперва принять литр ледяного «Хайнекена».
В общем, быт у нас был выстроен в точности как у кочевников древности.
Разное
И так вот идешь с утра по пустыне, которая чаще каменистая, гористая, то есть вверх – вниз, вверх – вниз… Бывали и весьма крутые подъемы и спуски. И не раз мы шли по краю пропасти, в которую страшно глянуть. А по сторонам – красоты! Пустыня принимает разные виды. Она то пляж, то песчаный карьер, то лунный пейзаж, то дно потухшего вулкана, то декорации от старого кино «Золото Маккены». По поводу последнего сравнения: люди, которые побывали в американских пустынях, говорят, что израильские куда как круче. Цвета пустыни – бледно-желтый, грязно-розовый до сиреневого, бледно-серый, прибито-желтый, палевый, – все ближневосточные цвета, других там, кажется, и нету… Не березки, конечно – но на это все можно смотреть бесконечно…
