Музей суицида - Дорфман Ариэль
А еще есть добрые друзья, которых я затащил в эту историю с их полного согласия: Начо Сааведра, Джексон Браун и Куэно Аумада в главных ролях и не менее важные, хоть и упоминаемые только мельком, еще двое: Макс Ариан, который многие годы делился со мной своим опытом ребенка, спасенного в Голландии от нацистов (он сбежал из того же здания, в котором Джозефу Орте удалось выжить благодаря его упорной невидимости), и Дина Метцгер, которой я отчитывался о создании текста месяц за месяцем и которая с момента нашего знакомства в Чили пятьдесят лет назад просвещала меня относительно опасностей нашего разграбления планеты, высшей ценности жизни животных и птиц и того, как знания аборигенов должны стать для нас основой, чтобы мы могли спастись. Они, все пятеро, проявили высшую степень щедрости, согласившись фигурировать в этом романе под своими собственными именами. Особая благодарность Джексону, как самой публичной фигуре из них. Когда я спросил, разрешит ли он мне запечатлеть на этих страницах его пребывание у нас дома в Чили, он охотно согласился, с удовольствием вспоминая свой визит.
Что до других друзей, которые поддерживали нас в долгие месяцы рождения этой книги: вас слишком много, чтобы перечислить здесь, но это не значит, что вы забыты. Вы сами знаете, кто вы. Но я все же должен особо поблагодарить испанского автора Хавьера Серкаса за то, что он разрешил процитировать его в одном из эпиграфов этой книги, и не просто процитировать, но и немного переделать, добавив лишнее слово.
Не менее важную роль в процессе создания этого романа-мемуаров сыграла моя помощница и друг Сьюзен Сенерчиа: она снова и снова распечатывала черновики, находила материалы по самым разным вопросам, которых я касался, и не допускала ко мне журналистов с их вопросами. Библиотекари университета Дьюка неустанно доставали для меня оригиналы документов и книги, которые заземляли мою фантазию на историческую реальность. Мои агенты в «Уайли» Жаклин Ко, Кристи Маррей и Дженнифер Бернстейн проявили трогательную преданность моей работе, и не только «Музею суицида». Огромное спасибо моему другу и редактору Джудит Гуревич, которая была так внимательна (и добра), указывая мне на те абзацы, где нужно было поработать, чтобы прояснить и пригладить текст. Человеку, который всю жизнь был кочевником, очень радостно найти постоянное издательство в виде Other Press, где меня также тепло встречают остальные члены отличной команды: Ивонн Карденас, Лорен Шекари, Гейдж Дессер, Джессика Грир и Дженис Голдкланг. И я невероятно высоко оцениваю дотошность и острый глаз Джона Рэмбоу, моего корректора.
Однако появлению этой книги помогли не только конкретные люди или даже коллективы, такие как мобилизовавшийся народ Чили.
Еще это была сама история.
Я с содроганием признаюсь: эта хроника предсказанного апокалипсиса не была бы завершена, если бы не ужасная пандемия, обрушившаяся на человечество.
Я написал первые строки «Музея суицида» в Чили во время трехмесячного визита в страну перед наступлением 2020 года. Я находился в нашем доме в Сантьяго, который мы смогли содержать – на этот раз не благодаря щедрости кого-то вроде Орты, а из-за международного успеха «Смерти и девушки» и других моих произведений. Это стало для нас с Анхеликой традицией: купаться в летнем тепле Южного конуса и неизменном дружелюбии наших родных и друзей и возобновлять связи со страной, которую мы продолжаем считать своей. Когда я уселся за рассказ о моих поисках Альенде в тот самый момент, когда его спасали протестующие на улицах, где он привык ходить, единственным вирусом, о существовании которого я знал, был вирус несправедливости, несчастья и лживости. Я не подозревал о появлении морового поветрия, которое уже тогда прокладывало свой безжалостный путь по земному шару: тихо, злобно, скрытно, вдали от общественного внимания и уж точно не в моем поле зрения и не в моих планах.
Тем не менее, если бы его не существовало и если бы не томительные месяцы изоляции, в которой мы оказались по возвращении в Соединенные Штаты в марте 2020-го, я бы поддался желанию все бросить в тот момент, когда рассказ затронет самые основы моей личности. Я смог сосредоточиться на этом тексте только потому, что масса других проектов была отложена: никаких соблазнов, никаких литературных фестивалей, никаких театральных или оперных премьер, никаких встреч с читателями или участия в медийных программах, никаких университетских занятий, полное отсутствие гостей – даже ближайших родственников. Я был заперт дома, заперт внутри сюжета, требовавшего завершения.
Пока пандемия атаковала наши тела, я писал среди такого количества смертей, такого слепого идиотизма, таких многочисленных свидетельств несправедливого устройства нашего мира, где столько жертв взывали об исправлении и переменах, – и это придало моим словам актуальность, которой в противном случае могло не быть. Очень скоро – когда болезнь настигла книгу и окружила ее, словно я был осажденным городом, – я принял решение не позволить ей подавить ту историю, которую мне надо поведать, не упоминать об этой всемирной болезни до этого момента. Сейчас этот эпилог заставляет меня признаться – с жалостью и ужасом, – что каждая страница моей книги пропитана вездесущим вирусом, так что то, что изначально задумывалось как бунтарский отклик на смерть Альенде и без вести пропавших в Чили, теперь следует понимать как гимн возможному возрождению всего человечества, борьбе против уничтожения, которое угрожает нам всем.
Ибо это бедствие не только создало подходящие материальные условия для столь эмоционально сложного литературного труда, словно я был заперт в комнате каким-то разгневанным богом, который не выпустит меня из нее, пока я не закончу писать. Ковид также способствовал появлению этой книги тем, что я день за днем наблюдал картину того, как мир, который нам знаком, который мы воспринимаем как нечто само собой разумеющееся, может действительно закончиться, все мы перестанем быть теми, кто мы есть… как легко человечеству погибнуть в серьезной катастрофе.
Через тридцать лет после того, как Орта предупредил меня о том, что ждет впереди, будущее ужасающе и старательно подтвердило его самые худшие предсказания – и даже превзошло их. Мы намного опередили график: наводнения там, где слишком много дождей, распространение пустынь в засушливых районах… И нужно ли мне пробуждать призраки новых цунами, новых засух, исчезновения еще большего количества видов, очередных яростных лесных пожаров, таяния якобы вечных льдов до точки невозврата, новых неконтролируемых миграций, одной катастрофы за другой?
Мы идем к вымиранию, и Музея суицида или чего-то подобного не построили, чтобы потрясение привело нас к коллективному осознанию. Однако исходное значение греческого слова «апокалипсис» – это раскрытие, снятие покрова, и если мы дозреем до этого Откровения и открытия того, что реально, что действительно важно, если мы сможем прийти к этому подведению итогов прежде, чем смерть пожрет нас всех, то останется вероятность того, что пугающее зрелище окончания времени человечества подвигнет нас к действиям.
И именно в этом вопросе изменения сознания, пробуждения вида, совершающего медленное самоубийство, может сыграть свою роль наследие Альенде – то, что он все еще пытается сказать нам с той стороны своей кончины.
Необходимость радикальных перемен через ненасилие, о которой заявлял Альенде (и которые ему не удалось осуществить полвека назад), снова стала центральной проблемой нашей эры – поиск пути разрешения дилемм этого трудноизлечимого момента. Сейчас, когда новые штаммы вируса Пиночета терзают множество стран репрессиями и отчаянием, равнодушием и коррупцией, пример Альенде актуален как никогда – его утверждение, на протяжении всей его жизни, что для того, чтобы наши мечты дали свои плоды, нам нужно больше демократии, а не меньше, – всегда больше демократии. Если подавляющее большинство мужчин и женщин на этой планете не станут искать решения – целиком, упорно и бесстрашно, – мы обречены. И потому, когда повсюду усиливаются требования создать лучший мир, провал попытки Альенде может в итоге оказаться временным, всего лишь задержкой.
