Эдуард Тополь - Новая Россия в постели
Но мы еще как-то жили. Я полагала, что я все еще его жена, я была в этом безумно уверена. У меня не хватало ни мудрости, ни проницательности увидеть реальную суть моего бытия. Но в один прекрасный день он проснулся и сказал, что в США он поедет один, потому что он не уверен в наших дальнейших отношениях и не собирается выполнять данное мне обещание.
Что с него возьмешь? С урода не возьмешь ничего, кроме анализов.
Так бездарно закончились наши отношения, он на месяц улетел в свои США, а я осталась.
И через неделю после его отлета поняла, что беременна.
Вот мы и приближаемся к развязке и к вашей больнице, Николай Николаевич.
Понятно, что если нет мужа, то нет и ребенка. То есть нужно делать аборт. Но где его делать? На какие деньги? Насколько опасен для меня аборт после того выкидыша? И вообще второй раз залететь на одном и том же мужчине — это же просто глупость. А так бездарно, так запросто потерять любимого мужчину, жениха, мужа?.. Я жила, как в ступоре, как в тупике, и даже не жила, а просто как-то существовала. Даже мужчинами не развлекалась. И когда я была погружена в эту сумятицу, московскую грязь и свой предстоящий аборт, вернулся Мартин. Да, в понедельник. Открывается дверь, и он мне говорит: а ты что тут делаешь? Я говорю: мы же договаривались перед твоим отъездом, что я пока тут поживу. Он говорит: собирайся и уезжай. А я в ночной рубашке, я третью неделю в предабортном мандраже, у меня бессонница от дилеммы: делать аборт или, может, правда ребенка оставить? А он говорит: ну, собирайся, собирайся! Я говорю: хочешь кофе? Он отвечает: спасибо, не нужно, я сначала в душ, а потом сам себе сварю. Думаю: ну, ни фига! Набрасываю куртку и выбегаю в магазинчик, покупаю молоко, булочки, возвращаюсь и ставлю кофе. Думаю: сейчас спокойно попьем кофе, и я пойду. Куда — еще сама не знаю, но не в этом суть. Наливаю ему кофе, он выходит из душа, ничего не говорит. А я такая милая девочка: «Ну, как ты съездил?» Кофе дымится, он говорит: холодный. И прямо в раковину вываливает этот кофе. Я сижу и думаю: «Ну, сколько я могу еще это выдержать? Две минуты? Пять? Нет, дорогая, ты уж останься и посмотри! Тебе нужно умыться до конца! Наслаждайся тем, как к тебе относятся. Хоть сейчас ты поймешь, кто из вас чего стоит». И сижу, сама себя воспитываю. Он говорит: ты мне записала футбол? Да, говорю, конечно, записала, чемпионат России, «Спартак» и «Ротор», все в порядке. Он вставляет кассету. Я опять: ну, как ты съездил? И трогаю его за ногу. А он раньше очень любил, когда я его трогала. Думаю: интересно, а как теперь? И слышу: «Убери руки! И вообще я не понимаю, что ты тут делаешь!» Ну что ж, я встаю, потихонечку одеваюсь и ухожу. Он говорит: ты куда? Я говорю: это не важно, пока! А он мне: у тебя все в порядке? Я говорю: «Мартин, не все у меня в порядке. Но у меня просто нет сил на тебя смотреть». Ладно, говорит, созвонимся. И я ушла от него в таком состоянии, словно меня с лестницы ногой пнули. И поняла, что не буду говорить ему о беременности. Принципиально не буду. Я не знаю, как другие женщины это делают — наверно, говорят. Да и я бы сказала, если бы не такой плевок в душу. Взяла бы деньги, черт возьми. Ведь сегодня аборты несколько сотен долларов стоят, а я что зарабатываю? На колготы не хватает…
Но я поняла, что это ему вообще не интересно. И решила сама с этим делом справиться. На пару с одной девочкой сняла комнату, позвонила Наташе, у которой муж врач. Наверно, могла как-то напрячь и других друзей, но никого не хотелось видеть. А с другой стороны, ощущение одиночества, ущербности, грязи и — дикая потребность в еде, потому что беременность уже работает. И — время идет, срок подходит, когда надо что-то делать. Снова звоню Наташе, ее муж говорит: «Я кардиолог, но я отвезу тебя к своим друзьям, это лучшая в Москве клиника. У тебя деньги есть?» И я начинаю бегать по Москве занимать деньги. А все как-то жмутся и дают какие-то чудные суммы — 50 тысяч, 100 тысяч старыми. Как нищей. Когда я жила с Мартином, мы такие деньги официантам на чай стеснялись оставлять. А тут я ездила по всему городу на метро, брала в одном конце 50 тысяч, в другом 70, а мне нужно было набрать 300 долларов. Я это делала ровно неделю и к пятнице набрала всего двести, а в субботу в 11 утра у меня операция, аборт. И я понимаю, что нужно звонить Мартину, иначе — никак! Но чувствую — не смогу.
Тут позвонила Наташа и говорит: ты вообще-то готова к этому физически? Я говорю: что ты имеешь в виду? Она говорит: потом будет очень плохо. А время уже полдвенадцатого ночи. Я говорю: Натка, ты мне не рассказывай ничего, пусть будет, как будет. Она: ты возьми какую-то пеленку или распашонку, какие-то тапочки. И стала мне говорить, что нужно взять с собой в больницу, и только тут я вдруг осознала, что на меня свалилось. Я поняла, что я не просто безумно одинока, а что я просто не знаю, что мне делать. Потому что в Москве у меня нет родителей, нет родственников, нет даже простыни. То есть у меня в Москве нет ничего! И я впала в безумную истерику, что вот я тут сижу, нет денег на аборт и негде их взять и даже какой-то пеленки у меня тоже нет, а время уже ночь, и я уже не куплю эту пеленку, сколько бы она ни стоила. И я вдруг ощутила себя эдакой школьницей накануне первого сентября — ей завтра в школу, а у нее нет ни платья, ни бантиков! И я вспомнила свое детство — у меня всегда была очень красивая форма, фартук, бантики всякие. Но я вечно откладывала момент подготовки к первому сентября на последний день. Я думала об этом заранее, но почему-то постоянно оказывалось так, что в последнюю ночь фартук не был выглажен, воротнички не были пришиты. И вместо радости все превращалось в скандал с мамой, нужно было какие-то бигуди накручивать, портфель собирать, и я засыпала в слезах. Но когда я просыпалась, все висело накрахмаленное и отутюженное, и сразу забывалось все плохое, и было ощущение — пускай мы с мамой вчера поругались, но сегодня я буду лучше всех! Сегодня я пойду в школу с цветами, и все будет чудесно!
А тут не было мамы, не было волшебной феи и даже какой-то элементарной пеленки у меня тоже нет! И я иду в ванную комнату и думаю: ну все, сейчас что-нибудь с собой сделаю! Тут пришла моя соседка Настя, говорит: не расстраивайся, я дам тебе эти сто долларов. И пеленку мы найдем, и распашонку. Такая оказалась запасливая девушка.
Но я все равно полночи не спала, ревела и читала «Психологию ребенка». А потом мне снилось, что я просыпаю, не слышу будильника. Потому что будильника у меня нет, а мне вставать в семь и ехать к Наташе за ее мужем Костей. Поэтому где-то в седьмом часу я поднимаюсь и иду к зеркалу. Но я себя не узнала в зеркале. И поняла, что не могу ехать ни на какой аборт, это выше всех моих сил. Потом я просидела в ванной сорок минут — брила волосы. Сидела и делала свой лобок, как у подростка. Настя говорит: ты опаздываешь, тебе нужно идти. И я поехала, как заведенная, словно на автомате. Даже книжку по психологии пыталась читать — Собчак. «Методы психологической диагностики». В метро ко мне подсели двое мужчин и клеят меня. А я не реагирую, я их не вижу, а сижу и смотрю отстранение. И один такую фразу сказал: ты что, под кайфом, что ли? Я говорю: что вы имеете в виду? А он: ты что, наркоманка? И я вдруг совершенно откровенно и тоже на ты: знаешь, говорю, я давно наркоманка, был такой опыт в моей жизни. Ну, они от меня тут же смотались. Приезжаю к Наташе на «Молодежную», а там пекут блинчики. И они безумно хорошо пахли, а мне есть нельзя. Наташка, видя, что я хочу есть, говорит: ты знаешь, они очень жирные, тебе не понравятся, не надо тебе на них смотреть! И тут я словно очнулась, глянула на себя: что же я в старом? надо было какое-то новое белье хотя бы надеть. А Наташка опять: не бери в голову, нужно, наоборот, в старом. Я говорю: Ната, я чувствую себя неготовой. А она: да брось, ты ведь не на смерть собираешься! И — как накликала… Помню: я стою у двери и чувствую, что не могу выйти. А мы уже попрощались и поцеловались, как обычно делаем. Потому что они живут с мамой, с детьми, и те, конечно, не знали, куда я еду. И вот я стою в дверях. И они стоят, улыбаются. А мне нужно идти к машине, меня там уже Костя ждет. И пауза такая натянутая, и ощущение, будто я их больше не увижу.
